Виктор Некрас - Земля последней надежды – 2. Время рыжего петуха. Всеслав Чародей 2.2

Надо было входить.

Изба ведуньи тоже была всегда.

Всегда сколько помнила Гордяна. И всегда, сколько знали её родители.

И ведунью Гордяна знала тоже. Всю жизнь.

Старая Летава жила здесь всегда.

Мало того, она была из их рода!

Когда-то давно, может лет двадцать тому, а может и сто лет жила в роду девушка Летава. Песенница и хохотунья, плясунья и затейница, собирала как-то девушка грибы. И дорожка вывела её сюда… к камню. Неведомо уж, что она видела или там слышала… а только воротилась домой молчаливая, на себя непохожая.

После того схватились родичи за голову – перестала девушка ходить на гуляния да честные беседы, подолгу в лесу пропадала. А однажды – пропала вовзят.

И только уже потом нашли охотники избушку у Чёрного камня. И встретили там Летаву. Только невестимо куда пропала та песенница – была эта Летава мрачна и молчалива, зато хорошо знала все лесные травы и заговоры.

Гордяну вдруг разом охватила какая-то непонятная робость. Он закусила губу и понукнула сама себя – ну же! Чего же теперь-то стала? Мало не тридцать вёрст отмахать на лыжах и отступить на самом пороге – подобной глупости свет не видывал ещё.

Воткнула лыжи у крыльца, поднялась по чуть скрипящим ступенькам и переступила порог. В сенях было полутемно – только в отворённую дверь за спиной чуть сочился слабый свет. Гордяна обила снег с меховых постолов, прошла в жило.

В пояс поклонилась домовому, выпрямилась и огляделась.

Внутри было не так уж и темно – горели три светца, пламя приплясывало на сквозняке. Изба была велика, и порядок – на зависть иным. Гладко выскобленный и натёртый воском пол, ровные бревенчатые стены – отмытые янтарно-блестящие до воронцов и чёрно-блестящие выше. Середину избы занимал сколоченный из толстых досок стол, вплотную придвинутый к небольшой печи. На лавках вдоль стен – небрежно брошенные звериные шкуры – волчьи, медвежьи, рысьи. Немалое меховое богатство, уж Гордяна-то, дочь первого охотника в окрестностях, в шкурах толк понимала. Прямо над дверью – развесистые лосиные рога, увешанные пучками сохнущих трав. Из запечного пристально глядят чьи-то немигающие глаза, совсем непохожие на человечьи – кошка, домовой или какая-нибудь нечисть? Кто знает?

Хозяйка избы сидела в красном углу, прямо под божницей, с которой сумрачно глядели лики домашних богов – сухая и прямая как палка, с морщинистым лицом. Казалось, и голос у неё должен быть такой же скрипучий, как старая осина или ёлка.

– Дверь-то притвори, полоротая, – неприветливо проскрипела старуха, и Гордяна невольно вздрогнула – надо же было так угадать… Притянула дверь, захлопнула поплотнее… – Проходи да сказывай, с чем пришла.

Девушка вдруг запнулась. А что говорить? Рассказывать, как волю всего рода ни во что поставила?

Ведунья цепко глянула на неё и вдруг усмехнулась.

– Ладно, не трудись… и так всё вижу, – ехидно бросила она. – Любишь.

– Люблю, – потерянно выдохнула Гордяна.

Летава криво усмехнулась.

– Оно и видно… – проскрипела она. – И через родовую честь переступить готова…

Гордяна виновато потупилась, сжала зубы. Уже переступила.

– Мать-Лада меня одобрила… – прошептала она.

Подняла голову, улыбнулась через силу прямо в цепкий недоверчивый взгляд ведуньи.

Старуха смотрела без насмешки.

– Так чего же тебе, дева? – спросила она уже без прежней скрипучести в голосе. По-доброму спросила. – Ты его любишь, Мать-Лада не против… в чём дело-то?

– Женатый он, – всхлипнула Гордяна, опустив глаза. – Очетованный.

Ведунья пожала плечами.

– Меньшицей быть не хочешь? От жены отворотить задумала? – в голосе Летавы вновь возникла неприязнь.

– Нет, – покачала головой девушка. – И меньшицей согласна, и чернавкой… лишь бы при нём быть… хоть жене его ноги мыть…

Смолкла.

Ведунья глядела непонятно. То ли сочувственно (да и как тут не посочувствуешь, такой-то любви), то ли понимающе (женщина женщину всегда поймёт), то ли завистливо (самой-то Летаве такового никогда испытать не довелось).

– В роду житья не стало, как я жениха отвергла… Медвежьей невестой дразнят.

– Ладно, дева, – проскрипела она (голос ведуньи снова стал неприятным и пугающим). – Помогу я твоему горю… чем смогу…

Из поставца пряно пахло сухими травами. Ведунья отвалила дверцу поставца пошире, запах волнами потёк по горнице, пахнуло летом.

Гордяна прикрыла глаза – казалось, сейчас коснётся полуприкрытых век солнечное тепло, и девушка поймёт, что всё, что случилось за лето и осень – только дурной сон, а на самом деле она после полуденной выти на сенокосе придремала в жару под копной…

Но солнечного тепла не было – был тускловатый отсвет горящих на светцах лучин.

А Летава, меж тем, рылась в поставце, неразборчиво бормоча себе под нос:

– На море, на океане, на острове Буяне, растёт трава-любисток. Стану я на заре, пойду через двери да ворота, росой умоюсь да на зарю алую гляну, шитым браным полотенцем утрусь. Пойду я по заре по Буяну-острову, сорву траву любисток с поклоном. Будь же трава любисток сильна да добра, будь свежа да востра…

Толстый мясистый травяной стебель лёг перед Гордяной на струганые доски стола, не покрытые скатертью. Девушка вздрогнула.

– Не пугайся, – вздохнула ведунья. Взяла стебель, быстрыми движениями ножа искрошила его на куски, ссыпала сухую траву в большую каповую чашу с резными узорами по бокам. Гордяне в этих узорах вдруг почудилось какое-то сходство с теми, что она только что – или сто лет тому (она вдруг поняла, что не знает, сколько времени уже сидит в избушке Летавы)?! – видела на Чёрном камне. Неуж и чаша столь же древняя, как и сам Камень? И избушка?!

На девушку дохнули своим суровым и строгим холодком сами прошедшие века.

– А если пугаешься, – так вон Род, а вон и порог, – подвела черту ведунья. – Обратно ступай, отцу покорись да замуж выходи за того, кого он укажет.

Гордяна сжала кулаки, но промолчала.

Ведунья вытащила из печи горшок, ловко наклонила его над чашей и в каповую посудину хлынула кипящая вода. По горнице потянуло пряным и дразнящим запахом, опять повеяло летом, солнцем, купальским костровым дымом.

– Тебе говорю, любисток-трава, – сказала вдруг ведунья. – Вода говорит, не я говорю – сделай своё дело.

Сняла со светца лучину.

– Огонь тебе говорит, не я говорю – сделай своё дело.

Летава сунула в чашу горящую лучину, огонёк зашипел и умер, угольки осыпались на дно чаши.

– Руку дай, – велела Летава сухо. Девушка протянула руку, стремительно мелькнуло узкое железное лёзо, боль резко обожгла руку, кровь закапала в чашу.

– Кровь тебе говорит, не я говорю – сделай своё дело, – шёпот ведуньи обжигал уши.