Лидия Лебедева - Качели моей жизни. Семейная сага

– Я всё ночами-то плакала, представляя, как там матушка хоронит его, как идёт согбенная за гробом его, думу горькую думает: «Как буду одна детей поднимать?»

– А колокола всех церквей, мимо которых проезжала печальная процессия, звонили для него похоронным звоном. Ведь он не простой священник был, а заслуженный протоиерей. Он ведь в Академии Духовной учился и много хороших дел успел сделать.

– Приехала матушка домой – лица на ней не было, постарела сразу очень. Обратилась она к пастве осиротевшей, рассказала, как похороны прошли: что отпевали его двенадцать священников разных чинов, что похоронили его с почестями у самого главного храма святого Донского монастыря, и какое послание просил передать он своим прихожанам… Все верующие стояли около нашего храма, молились за душу его чистую. Все, не только мы, осиротели.

Нянечка плакала навзрыд, переживая снова это неутешное горе.

– Иди, дитятко, погуляй, – сказала няня сквозь слёзы, – Тебе ещё надо будет кое-что услышать.

– Время было тревожное: рушились храмы, арестовывали хороших людей, особенно интеллигенцию, и закон от Ленина вышел – «уничтожать духовенство». А тут время пришло тебе на Божий свет появиться, сиротинке моей. И ушла матушка в больницу. А в это время подъехал к нашему дому грузовик, полный: не то солдатами, не то бандитами с ружьями. А сзади дома стоял отличный большой двухэтажный сарай: внизу-то каретник был и конюшня; наверх лестница вела, с красивыми балясинами, на балкон; вдоль всего верха там сеновал был. Вот бандиты те бросились к конюшне и вывели нашего красавца, любимого папиного жеребчика Грозного. Он и на дыбы вставал, и брыкался, и жалобно так ржал, как будто помощи ждал, да они навалились на него и увели куда-то. Батюшка-то на нём часто далеко ездил: к умирающим или к нуждающимся в нём. А те мужики с ружьями в дом к нами вошли и громко так заорали: «Хозяин где? Ну, прихлебалки поповские, – это они о нас так, с Верочкой, – давайте его!»

– Я говорю: «Не кричите – детей испугаете!», а они: «Да подите вы, – выругались так нехорошо, – с попятами своими!», и опять: «Где сам-то?»

– Мы говорим: «Умер недавно, и в Москве похоронен».

– «Ну вот и хорошо, – говорят. – Возни меньше!» – засмеялись так нехорошо.

– «А вы, – говорят, – забирайте ваших попят, да убирайтесь в сарай, вам велено туда перебраться. Да поскорее!»

– А я говорю: «Зачем в церковный сарай? Там плохо, холодно. Дети у нас больные и старушка парализованная. Дайте я их заберу к себе, у меня домик есть».

– А они как заорут: «Тебе говорят?! Делай, как велят, а то хуже будет!»

– Батюшки мои, что делать? Велела старшим собраться и одеться потеплее, да кое-что взять, пока не видят. Ниночку завернула в одеяла и кое-что из еды взяла, удалось и кое-что из документов захватить. Бабушку нашу в охапку схватили и потащили в сарай. Мы все из дома выбежали, а из него уже всё что можно тащат: и мебель, и книги, и зеркало моё любимое. Думала: «Сейчас дом подожгут», – но нет. Несколько раз я туда тайком заходила и брала детские вещи и из еды кое-что, пока всё не растащили. Наконец пришла матушка с тобой, лупоглазенькой. Глазёнки большие смотрят на наш «дворец», а матушка внешне, конечно, спокойствие сохраняет.

– Сказала мне: «Ты, Варенька, пока можешь, уходи. Нас отсюда не пускают, значит, либо расстреляют, либо в тюрьму или лагерь увезут».

– «Нет, – ответила я матушке. – Я останусь с вами что бы ни случилось!»

– «Ну, смотри. Может, и спаслась бы, а нас ничего хорошего не ждёт!»

– И вот, заходит как-то в сарай то ли мужик, то ли солдат, с ружьём, и вызвал матушку на улицу. А я – к двери, слышу – он ей: «Ты, попадья, запомни, если жива останешься. Чтобы всё забыла. О жизни прошлой никому из детей не рассказывай! Слух прошёл, что из Москвы бумагу тебе шлют, чтобы тебя учительницей оставить. Только запомни! Я тебе говорю! Ты забудь, что ты – попадья! Чтобы на столе твоём ни куличей на Пасху, ни яиц крашеных, ни ёлки на Рождество – никогда не было! А за твоим поведением много глаз следить будут, и „полетишь“ куда надо по первому твоему „проколу“!»

– Несколько дней пришлось провести семье нашей в этой тюрьме, а потом пришла бумага из Москвы с подписью Луначарского, чтобы мамочку оставили в покое, дали ей возможность спокойно работать.

– Да ещё и поблагодарили за двадцатилетнюю превосходную службу на благо народа.

Сейчас я догадываюсь, от кого это исходило. Мой дядя – известный искусствовед Анатолий Васильевич Бакушинский – работал вместе с Луначарским, который был членом правительства, над восстановлением прекрасного палехского искусства, исчезнувшим в революционной буре. Вот, таким образом, мы оказались в хорошей квартире при «красной» школе, в которой вся мебель была казённой. Так как из нашего дома всё утащили, то всё необходимое дал нам директор школы.

Однажды, когда мне было наверное лет восемь, нас с мамочкой пригласил к себе в гости мой замечательный брат Васенька.

Работал он в ту пору землемером в далёких заволжских землях и, как говорил, «удивительных и необыкновенно красивых»! А достичь этого таинственного места можно только плывя пароходом по сказочной реке Волге!

Брата своего я очень любила. Был он красивым, высоким, синеглазым!

«Чайльд-Гарольдом» звали его наши знакомые. Не имея понятия в то время, что это такое «Чайльд-Гарольд», я думала, что это – прекрасное, умеющее петь таким красивым баритоном русские романсы, как мой брат… Ах! Как он пел! Особенно запомнился он мне однажды, когда он – высокий, стройный, с красиво уложенными волнистыми волосами, в чёрном отлично сшитом костюме, стоя на сцене летнего клуба, – пел:

– Гори, гори, моя звезда… – и аплодисменты, буря аплодисментов!

Я жутко гордилась им, и хотелось вот также уметь петь, когда вырасту.

Так вот, мы едем к моему – легендарному для меня – прекрасному брату, да ещё по неизвестной реке Волге, которую я знала только по рассказам мамочки и географической карте.

Волга представлялась мне в виде нашей реки Уводи, только немного шире, ну, как на повороте под парком. А снилась часто почему-то маленькой речушкой Жуковкой, которая втекала в Уводь, по которой я плыву в ни на что не похожей посудине, но я знаю, что это Волга, а посудина – это пароход!

Наяву от слова «пароход» я приходила в какой-то щенячий восторг: прыгала, скакала, кувыркалась, издавая при этом нечеловеческие звуки; и представляла как, открыв рот, будут слушать друзья мои рассказы, когда я приеду. Это ведь будут такие чудеса, какие им и не снились!

И вот наступает долгожданный день отъезда! Но всё не так просто, как кому-то кажется. Надо семнадцать километров прошагать пешком до станции «Шорыгино», там сесть в поезд, идущий к волжскому городу Кинешма, и уж оттуда – пароходом по Волге.