Дарья Аппель - Девятый всадник. Часть 3

Я прочел. Обе вещи. Да, Муравьев описал все то, о чем говорил Строганов. Вплоть до проекта освобождения крестьян. Мне даже показалось, что формулировки фраз один в один списаны с его определений. Вполне вероятно, что сей граф Никита, лишенный дворянского звания и сосланный на вечную каторгу в Забайкалье, каким-то образом получил доступ к строгановским черновикам и переписал все показавшиеся ему интересными мысли, придав им оконченную форму.

Второй проект выглядел куда детальнее. Назывался он «Русская Правда». Составители руководствовались совершенно иными принципами. Главного автора сего проекта, полковника Пестеля, повесили на кронверке Петропавловской крепости. И было, за что. Потому как, ежели бы все их затеи каким-то несчастной волею рока осуществились, то наступил бы террор, по сравнению с которым якобинские злодеяния показались бы детской затеей.

Но меня не особо заинтересовал этот кровожадный проект, предлагающий заменить власть монарха на тиранию «свободы». Я задумался о «Конституции» Муравьева. Откуда ему стало известно, что написал граф Попо 20 лет тому назад? Неужели Софья Владимировна отдала ему бумаги мужа? Не может быть. Поль сам мне говорил, что все уничтожил еще в Девятом году. Значит, что-то оставил все же? Но вряд ли бы он желал, чтобы его планами воспользовались потенциальные цареубийцы. Графиня Софья после гибели сына и смерти мужа закрылась в деревне, никого не принимала и ни с кем не общалась, кроме близкой родни. Вряд ли бы она согласилась показывать секретные бумаги супруга кому попало. Если только ее не принудили к сему обманом…

Все эти мысли пронеслись у меня в голове за какие-то мгновения. Было бы логичным поделиться сомнениями с Дубельтом, но этой дряни я бы не доверил ничего. Алексу тоже ничего не сообщил. Кто знает, на какие меры они пойдут, гоняясь за призраками крамолы? Менее всего мне бы хотелось, чтобы беспокоили графиню Софью. Она, впрочем, вполне может за себя постоять. Но когда в твои дела лезут непрошеные люди, вороша и оскверняя память о дорогом тебе человеке, тут никакая твердость духа не поможет. Кроме того, эти cochons всенепременно сообщат ей мое имя. А я и так перед ней весьма виноват, ибо (строки вымараны) … Столько лет я пытался восстановить в ее глазах свое доброе имя. Кажется, восстановил. А эти пришли бы и снова выставили бы ее в моих глазах подлецом последнего порядка… Тем более, есть там и дела имущественные. На их майорат многие смотрели, облизываясь. Какой будет повод конфисковать его в казну!

Впрочем, я преувеличиваю о последствиях, – как всегда, «умная Эльза» мужского рода. Мне сложно писать о делах давно минувших дней, не вспоминая о том, что творится сегодня. Помню, слово «конституция» тогда не произвело на меня столь ошеломляющего эффекта.

«Без общего представительства, конституции и разделения властей никаких перемен не может сделаться, потому как иначе получается та же тирания», – продолжал хозяин дома еще более усталым тоном. Лицо его несколько потемнело, глаза померкли. Я невольно отвернулся от резкого ощущения – что-то с ним не вполне в порядке. Снова знакомое чувство молнией пронеслось у меня в голове. Я уже писал здесь, что иногда ощущаю, когда другим людям больно и плохо. Так вот. У графа в ту минуту начиналась сильнейшая мигрень. Такая, от которой люди лежат круглыми сутками в темных комнатах с закрытыми шторами. Которая охватывает одну половину головы, от которой все известные средства мало помогают. У меня такое было после Аустерлица, когда я, падая на землю во время артиллерийской атаки, расшиб себе голову, переломал несколько ребер и повредил правую ногу. К счастью, прошло. У Поля не проходило никогда. Он научился терпеть и сохранять выдержку, но я-то всегда чувствовал, чего это ему стоит.

«Форма против содержания. Цели и средство», – проговорил Новосильцев, которому, судя по его виду и поведению, было безразлично состояние, в котором пребывает его кузен. – «Помнится, ты ранее говорил, что, мол, неважно, отменит ли рабство государь именным указом или же это сделает некий Сенат, Синод, Конвент…»

При слове «Конвент» Строганов сильно поморщился и осел на кресло, приложив кончики пальцев к левому виску.

«Вам нехорошо?» – тихо спросил я его.

«Пустое… Зуб мудрости болит, отдает в голову, бывает», – раздраженно отмахнулся от меня Поль.

«Ежели твоя голова болит от таких элементарных вещей, то ли будет, когда мы начнем решать реальные проблемы», – усмешливо произнес Новосильцев. Он совершенно не казался пьяным. Голос его был ясным и твердым. Жесты – уверенными и размашистыми. Хоть ставь его на трибуну. Меня такие слова покоробили, я не выдержал и сказал прямо:

«Вы что, не видите, что ваш кузен не может вести с вами теперь отвлеченные беседы, в его состоянии?»

Новосильцев иронично воззрился на меня.

«Вам-то какая печаль, Христофор Андреевич?» – произнес он по-русски. – «Как погляжу, вы очень добрый. А сие нехорошо. Нам нынче нужны злые, как цепные псы или граф Аракчеев».

«Довольно», – твердо, хоть и почти шепотом, отвечал граф Строганов. – «Уходи. Проспись. И чтобы до утра я тебя не видел».

Новосильцев вальяжно встал с дивана и не спеша двинулся к двери. Прежде чем выйти из кабинета, он проговорил:

«А коли, братец, зуб у тебя болит, так значит, надо его поскорее вырвать. Очень странно, что с этим ты тянешь, а с реформами – нет».

Мне сделалось крайне неудобно быть свидетелем семейной ссоры.

«Не обращайте на него внимания», – произнес Строганов слабо. – «В последнем он прав… Я ужасно боюсь этих клещей и кровищи, хлещущей изо рта, можете себе представить».

Я, лишившийся к тому времени уже пяти зубов, отлично его понимал. Металлическое лязганье зубоврачебных инструментов заставляет кровь холодеть в жилах, и уже кажется, что не так-то сильна была боль, – она в ту минуту делается весьма умеренной, а то и вовсе пропадает. Недаром насильственное удаление зубов – один из видов пыток.

«Не надо здоровые зубы рвать, они вам еще пригодятся», – тихо отвечал я. – «Голова у вас раскалывается не от них».

«А вы, что, имеете степень доктора медицины?» – слабо усмехнулся он. – «Так быстро выявили… Впрочем, возможно, вы правы. Это уже четыре года как продолжается…»

«Дайте руку», – деловито проговорил я.

«Но у меня нет жара», – удивленно произнес Поль.

«Я не собираюсь считать ваш пульс», – сказал я.

«А зачем же…?»

«Попробую убрать ваше болезненное состояние».

Строганов не стал подавать мне свою руку – напротив, прижал ее к себе плотнее. В голубых глазах его вместо боли отразилось недоумение.

«Вы практикуете животный магнетизм? Надо же…», – еле слышно ответил он. – «Никогда бы про вас не подумал».