Дарья Аппель - Дети Балтии

© Дарья Аппель, 2022

ISBN 978-5-0056-3662-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

© Дарья Аппель, 2022

Начало 19 века. Время, когда облик Европы перекраивался в очередной раз. Время славы и крови, гибели королевств и создания Империй… Их двое. Честь и подлость, слава и позор, любовь и смерть, добро и зло – всё поставлено на кон. Выжить должен лишь один…

Created with Ridero smart publishing system

Возьми серого волка, Сатурново дитя (…) и тело короля отдай ему.

И когда волк поглотит его, возведи сильный огонь и брось туда волка.

И тогда огонь поглотит его, волк сгорит, а король вновь будет свободен.

Василий Валентин. Двенадцать ключей.

Королевские лилии, не успев зацвести, вновь увянут.

Из пророчеств баронессы Барбары Юлии фон Крюденер.

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

Моравия, декабрь 1805 года

Жанно фон Лёвенштерн пришел в себя вовсе не в раю, как хотел бы думать. Боль вернулась одновременно с сознанием. С его левой, сломанной рукой что-то делали. Он услышал, как над его телом двое, чьих лиц он не различил – только тёмные фигуры, деловито переговариваются по-латыни. Перед глазами стоял полумрак, разбавляемый колеблющимся тусклым светом. Остро пахло кровью и потом. «Всё-таки это ад… И дьяволы знают божественную латынь», – подумал барон. Потом он всё-таки стал прислушиваться к тому, что говорят, и начал различать слова и фразы.

– Aperta fractura, collega? Offeras amputatio? (Открытый перелом, коллега? Предлагаете ампутацию?) – говорил один из «чертей».

Второй голос отвечал утомлённо:

– Etiam sit optima solutio (Это лучший выход).

Осознав, что ему вот-вот отрежут руку, Лёвенштерн покрылся холодным потом. Резкий звон инструментов убедил его в серьёзности намерений «демонов». Левый бок у него тоже заболел, и даже сильнее, чем рука. Ему было трудно вздохнуть. Жанно отыскал в памяти нужные слова на латыни и даже смог составить их в грамматически верное предложение. Он прохрипел:

– Nihil opus esse abcissum, bene illid (Не надо ампутации, всё хорошо).

«Демоны» оставили свои орудия пытки.

– Вправьте кость, – продолжал барон уже по-французски. – Это простой перелом.

Потом он вновь закрыл глаза, пытаясь забыть о боли. Не получалось. Пусть режут, лишь бы избавиться от страданий, наконец! Ему дали глотнуть обжигающего спирта, и Жанно снова лишился сознания. «Я Иван Лёвенштерн, поручик», – бормотал он во сне. – «Поручик лейб-гвардии Конного полка». Повторял он это несколько раз, по-русски и радовался – раз помнит свое имя и звание, значит, не всё потеряно, он живой.

«Ох, только не надо резать руку», – застонал он. Что он будет делать, если её лишится? Только и остаётся, что в отставку идти, сидеть в Ассе, гонять мух жалким инвалидом, и прощай, все мечты о славе… Это была последняя его мысль перед тем, как он упал в чёрный бездонный колодец небытия.

Но вновь что-то вытянуло его оттуда, словно некто свыше опустил в колодец ведро и зачерпнул вместе с водой и Жанно, с усилием подняв его наверх.

Вокруг стояла темень, слышался лихорадочный шёпот, стоны, бред. Лёвенштерн вновь почувствовал страшную боль во всем теле. Кто-то лежащий справа от него говорил по-русски:

– Вера… Ты где?

Жанно повернулся, превозмогая чуть отпустившую свои тиски боль. Глянул на руку – вроде бы не отрезали, а перевязали какой-то тряпкой. Сил едва хватало, чтобы посмотреть на говорящего. Русская речь придавала барону надежду – он не в плену, он среди своих. Жанно снова закрыл глаза. Зов повторился: «Вера». «La Fede», – вспомнил Лёвенштерн слово из языка, выученного им в детстве, от матери, и уже позабытого. «La Fede. La Speranza. L’Amore». (Вера, Надежда, Любовь) Его снова несло в пучину бреда.

Тот же голос, что звал Веру, попросил пить. Жанно стряхнул с себя цепи забытия, собрался с силами и посмотрел на соседа. Тот был весь изранен. Голова перебинтована, повязка покрыта кровью, а слева тонкая струйка стекает на лицо – такое знакомое лицо. Острый нос, высокие скулы, тонкие губы…

– Serge? – окликнул его Жанно. – Петрарк?

Тот открывает глаза – мутные, страшные. Жанно понимает, что тому трудно говорить. Но приятель его даже нашёл в себе силы улыбнуться.

– Лёвенштерн? – прошептал Марин – это действительно был он.

– Да, это я, – почему-то Жанно несказанно обрадовался этой встрече. – Друг мой, Серж… И ты тоже… ты помнишь?

Тот кивнул. Ему явно было очень трудно говорить – лёгкие прострелены. Поэтому беседу – если это можно назвать беседой – вёл барон.

– Эти нехристи, эти черти всех убили. И меня. Мне руку хотят резать… Думают, я латынь не понимаю? Как бы не так, – говорил Жанно возбуждённо.

Марин пытался что-то ему отвечать, но не мог – кровь шла у него изо рта.

– Надеюсь, мы не в плену, а это не французы, а австрийцы. Предатели…

Тут Лёвенштерн почувствовал, что перед глазами у него всё плывет, ощутил изматывающую слабость, и вновь всё закружилось, колодезное ведро, в котором он сидел, вновь падает на дно, туда, где отражаются звёзды…

Жанно пролежал полтора месяца в разных австрийских госпиталях – его перевозили из одного места в другое по мере эвакуации армии. При себе у него не было никаких бумаг, он лежал с австрийцами, и в общей лихорадке отступления, перемирия и отхода войск о его судьбе никто не справился. В Штабе его приписали к пропавшим без вести. Их было немало. В последнем списке его даже записали убитым – несмотря на то, что тело не нашли.

Раны его действительно были не опасны и быстро зажили. Рука срослась, и он впоследствии даже смог владеть ею свободно. Но тиф, которым он заразился почти сразу же, как попал в госпиталь, затянул выздоровление и даже угрожал его жизни. Наконец, окончательно поправившись, Жанно стал готовиться к возвращению на родину. Была уже середина января. Он отправился в Петербург, ещё не зная, что найдёт там, где его уже похоронили.

Рига, осень-зима 1805 г.

Эрика проводила день за днём так, что ей не было, о чем вспомнить в последующие дни. Она писала в дневник, занималась вышиванием, сочинила пару сказок, пользовавшихся успехом у детей барона Бурхарда фон Фитингофа, несколько раз выезжала в театр, в оперу – гастролировали некие французы. В Риге было скучно, а война, на которую многие ушли, только придавала уныния всей атмосфере светской жизни. Впрочем, жаловаться на скуку в этом доме считалось очень дурным тоном. Барон Фитингоф всё время кого-то принимал; некие таинственные и не очень личности прибывали в дом, он устраивал обеды «только для мужчин», на которых им с Катхен не следовало присутствовать. Приезжал и старший брат Катарины, граф Карл, и тоже участвовал в этих собраниях. Пару раз он разговаривал с Эрикой и оказался весьма интересным собеседником. Он, как и все, весьма пристально следил за тем, что происходило в Европе.