Дарья Аппель - Дети Балтии

– Что за год был, – проговорил Иоганн. – Одно хорошо, он уже кончился.

– Слушай, – Кристоф что-то начал быстро писать на бумаге, с сильным нажимом, чуть ли не разрывая пером гербовый лист. – Я оставляю тебя командовать дивизией в Риге.

– Зачем? – равнодушно спросил его брат, глядя себе под ноги.

– Это вместо «спасибо»? – усмехнулся фон Ливен-старший. – Чтобы ты чем-то занялся. Если ты опять запрёшься в этой дыре, то либо пулю пустишь себе в лоб, либо в запой уйдёшь. Я тебя знаю.

– Почему? Если будет следующая война, я пойду, – Гансхен произнес это ничего не выражающим тоном. Тон этот и пугал Кристофа более всего. Впрочем, он знал брата. Плакать и рвать на себе волосы Гансхен не будет. Просто спокойно разрядит в себя пистолет и отправится на встречу со своей Рикхен…

– Следующая война, боюсь, будет уже не скоро.

– А от скарлатины и вправду умирают? – внезапно спросил младший из графов.

– Ты как Карл! – возмутился Кристоф, – Умереть можно от чего угодно. А вообще…

Он позвонил и приказал Адди нести коньяк.

– За помин души, – произнес он.

Иоганн даже пить не стал.

– Пей, приказываю, – сказал Кристоф. – Если не выпьешь, я тебя чем-то ударю.

Брат его выпил послушно. Потом произнес:

– Сейчас ты будешь говорить, как этот сраный пастор – мол, она была молода и прекрасна, безгрешна и добродетельна, ныне в Раю, и я поэтому обязан не плакать, а радоваться? Да?

– Ты меня с кем-то путаешь, – процедил старший граф.

– Возможно. Поэтому я с Карлом даже и не общался. И с этой скотиной Бурхардом – тоже, – Иоганн фон Ливен, как и брат, барона Фитингофа сильно недолюбливал. – Они бы развезли тут… И знаешь, что? Почему я думаю, что она умерла не от этой глупой болезни?

– Ну и почему?

Гансхен налил себе ещё коньяка и выпил залпом. «Если так дело пойдет, то надо будет побыстрее убрать от него…» – подумал его брат.

– Мама была против этого брака, – опять каким-то мертвым голосом ответил Иоганн. – Думаешь, я не знал, что говорили? А на всю Ригу говорили, можешь мне поверить…

– Ты сошёл с ума, – сказал Кристоф как можно спокойнее. Нездоровый румянец окрасил его щёки багровыми пятнами. – Сначала Карл, потом ты… Я, наверное, следующий. Не знаю, проймут ли мои слова твой повреждённый рассудок, но всё равно скажу их: всё гораздо проще, чем ты выдумал. Гораздо. И подумай сам: обвинять свою родную мать в убийстве… Тут действительно надо быть сумасшедшим.

– Допустим, там была заразная болезнь, – проговорил Иоганн, кусая свои обескровленные губы. – Допустим. Но от кого она могла заразиться?

– Дотти говорит, она помогала в приюте. А там как раз была скарлатина…

– Кто ей разрешил разгуливать по этим приютам? – взорвался Гансхен. – Кто? Фитингоф этот проклятый, вот кто! И Катхен туда же! Ноги моей у них никогда не будет, обещаю. А Бурхарда я к стенке поставлю. Наверняка ей в уши лили о том, как хорошо помогать бедным сиротам…

– Убьёшь – пойдёшь на каторгу, – спокойно произнес Кристоф. – Сестра тебе наша глаза выцарапает. И всё масонство Ливонии и Петербурга ополчится на тебя. Ритуальная месть – думаю, ты слышал о таких вещах?

Сам Ливен-второй не только слышал о «таких вещах», но и принимал в них самое активное участие. Но не стал вдаваться в подробности.

– Забудь. Не ищи виноватых, – продолжал старший граф. – Это просто случилось . Сейчас и так все ищут виноватых…

Они отобедали. За столом говорила, в основном, Доротея. Потому что ей надо было о чём-то говорить.

Потом Иоганн поехал к матери во Дворец. Фрау Шарлотта посмотрела на него долгим взглядом и проговорила:

– Liebjohann. Я очень тебе сочувствую.

Узнав о смерти Эрики, она не то чтобы вздохнула с облегчением – девушку, естественно, было жаль, а когда умирают молодые – это всегда грустно, но почувствовала то, что Бог и судьба – и впрямь на её стороне. Правда, вглядевшись в пустые, потускневшие глаза своего любимого сына, она ощутила, как сердце её разрывается на части от жалости к нему. И, подойдя к Гансхену, обняла его.

– У тебя ничего не болит? – спросила она тихо.

– Только душа, – ответил он.

Шарлотта уложила его спать, а сама долго сидела и вглядывалась в его красивое лицо. Почему-то из всех детей Гансхена она любила больше всех. Ему готова была завещать всё состояние. Выбор жены, сделанный им, действительно огорчил её, но под конец, особенно когда новости о кораблекрушении дошли до графини, она была готова смириться с ним, принять эту Эрику в дом – она неплохая, вон, занималась благотворительностью, дети любили её, а дети чувствуют гнильцу в сердце, они бы не потянулись к порочной особе.

Последний раз она видела такое страдание на лице её Liebjohann’а 25 лет тому назад. Ему тогда было всего пять лет. Умер её муж, его похоронили, распродали всё, что можно, то, что осталось, погрузили на какие-то телеги и поехали в Ригу. Почему в Ригу? А куда ещё? В дороге её младший сын захворал – жар, из ушей потёк гной, и, надо полагать, он испытывал от этого страшную боль. Две ночи он не спал, а лежал с открытыми глазами и беззвучно плакал, словно понимая, что ничего здесь не поделать. И лицо у него было точь-в-точь такое же…

«Как же быстро проходит время», – думала фрау Шарлотта. Она, как и говорила средней невестке, часто представляла своих взрослых детей не такими, как сейчас, а маленькими мальчиками и девочками. Это ещё один признак приближения дряхлости – или желания оттянуть её приближение, кто знает?

Наверное, она всё же была достаточно хорошей матерью. Но не могла любить всех одинаково, отдав своё сердце этому тихому, хорошенькому мальчику, оказавшемуся столь несчастным в любви. Почему-то болезни и страдания других детей не отзывались так сильно в её душе.

Он застонал во сне. Шарлотта перекрестила его, прошептала краткую молитву – как обычно делала, когда кто-то из детей или воспитанников болел и бредил. Потом сама легла в постель – час уже был поздний.

Граф видел не сон. Это, скорее, было воспоминание. Хотя… Нет, не всё, что Иоганн увидел нынче во сне, произошло в реальности. А может быть, он выдумал всё от себя? Никто не скажет.

Пустые коридоры гатчинского замка. Муж опять схватил её за руку, опять ей надо будет прятать синяки шалью – но Гансхен всегда замечал эти синяки и не верил тому, что говорит всем Julie: «Я просто наткнулась на стол, у него очень острые края…» или «Поскользнулась и упала, какая досада». Её муж всегда обращался с ней слишком грубо. Иоганн стоит на часах и старается не смотреть, и кусает губы от бессилия. Когда Константин приближается, то он замирает, придав своему лицу «вид бравый и придурковатый». «Сейчас мы развлечемся», – говорит цесаревич. – «Сейчас нам будет весело, да, Жюли?» – и больно щиплет девушку. Та готова расплакаться, и Гансхен чувствует, как ярость разгорается в его душе… Что бы он тогда отдал, дабы не видеть слёзы на этих прекрасных ореховых глазах? Жизнь свою, быть может. «Залезай», – говорит Константин, указывая на вазы в античном стиле, расставленные вдоль стены. – «Не застрянешь». «Но…» – Юлиана испуганно оглядывается на мужа. «Залезай, кому сказал!» – он подталкивает великую княгиню к вазам, грубо таща её за руку, – такую красивую, плавную, нежную, чуть смугловатую руку, и Иоганн готов расплакаться как девчонка. И набить эту курносую и конопатую морду. Плевать, что «великий князь». Юлиана, подняв ногу и обнажив маленькую ножку в тёмном чулке, шагнула в одну из ваз. «Ну всё, кто не спрятался, я не виноват», – и Константин вынимает из кармана пистолет – Иоганн сразу узнает кавалерийский пистолет марки Кетланда, хорошее оружие. «Ничего такая штука, да?» – показывает он Ливену. – «Сейчас посмотрим, как она стреляет». Константин встаёт, прицеливается, и тут Гансхен набрасывается на него и вцепляется в руку с заряжённым пистолетом. «Ты что, дурак?» – говорит цесаревич не столько разгневанно, сколько удивлённо. – «Там же холостые патроны». «Я вызываю вас…", – говорит Иоганн. – «Завтра, через платок…» И тут сон заканчивается…