Лев Яковлев - Романтичный наш император

— Довольно.

Павел сжал зубы. Едва две недели минуло, писал Суворову, поздравляя с Новым годом, звал в Москву на коронацию. Нигде нет верности… Он отпустил Куракина, стал у окна, глядя задумчиво на медленно падающий снег. Стояло безветрие, сквозь редкий снег видны были далеко четко дымящиеся над крышами трубы, экипажи, сворачивающие на Миллионную. А перед дворцом замело следы полозьев, мостовая лежала гладкой и ровной.

На разводе, раздраженный бестолковостью офицера, Павел вырвал у него эспантон и, скомандовав хрипло, прошагал через плац перед строем, прислушиваясь к хрустально-четкому шагу за спиной, обернулся, подозвал побледневшего офицера:

— За неспособность вы достойны разжалования в рядовые и шпицрутенов. Солдаты ваши хороши. Передайте цесаревичу и Лямбу: из службы вы выключены.

На стягивание войск к центру бунта, селу Брасово, ушло три недели. Фельдмаршал Репнин направил несколько команд широким загоном, чтобы охватить чумной округ со всех сторон, и принужден оказался ждать, пока они не вычешут бунтовщиков из окрестных лесов. Только вечером 12 февраля последний из начальников колонн, Линденер, доложил о выходе на позицию. Ему пришлось дать два едва ли не настоящих сражения, потеряв несколько десятков драгун. Репнин, получив донесение, фыркнул, едва не сбив пламя свечи, негромко выругался по-немецки. Из допросов, захваченных в последние дни мужиков он знал, что в Брасово не наберется и пяти сотен бунтарей, у которых и оружия-то толком нет. Стереть в порошок это осиное гнездо можно было одним ударом, но Репнин ждал, когда замкнется кольцо облавы. Искать потом по лесам беглых ему хотелось меньше всего; надлежало решить все одним днем. Мелкими глоточками отпивая приготовленный ему на ночь теплый бишоф, фельдмаршал, сощурив левый глаз, следил, как синеет снег за маленьким окошком избы. От печки пахло кислой овчиной, вертелась на языке нелепая фамилия главаря бутовщиков — Чернодыров, именем, правда, Емельян. Репнин, сморщившись, допил разом бокал, вышел на крыльцо. Стояла морозная тишь, несло гарью от печных труб. Брасо-во лежало в восьми верстах к югу, за леском, отсюда совсем не видное.

Ранним утром 13 февраля 1797 года, увязая в глубоком снегу, сбиваясь то и дело с занесенного ночным снегопадом шляха, под прикрытием четырех эскадронов драгун выдвинулись на околицу мятежного села две батареи. Репнин выехал к месту баталии позже, плохо чувствуя себя после бессонной ночи. В санях уже прочел полученное вчера письмо от владельца деревни, генерал-лейтенанта Апраксина, с просьбой, мужичков поучив, по возможности имущество поберечь. Порвал, усмехнувшись зло. Из донесения Линденера запомнилось, как тот усмирял село Тепловку. Не найдя бежавших в леса мужиков, Федор Иванович велел сначала собрать на майдан и перепороть их жен и ребятишек; когда же на вопли секомых никто из злодеев не явился, по приказу генерала гренадеры подожгли овины. Пламя перекинулось на амбары, загорелись крайние избы, но, лишь выждав час и убедившись, что бунтовщики либо не устрашились, либо далеко бежали, Линденер дозволил тушить. Апраксин, похоже, мыслит, будто на его деревни не имперские войска двинуты, а толпа бурмистров с батожьем. Что же, имущество будет пощажено — то, что останется после усмирения бунта.

Высунувшись из саней, фельдмаршал заорал бешено на копошащихся под бугром пушкарей. Подбежал, споткнувшись, вывалявшись в снегу, капитанчик, вытянулся перед санями:

— Позиции заняты, ваше превосходительство!

— Какие, dег ludеп, позиции?! Штурм Измаила готовите или усмирение взбунтовавшейся деревни? Где пушки ставите? Где?

— Согласно диспозиции, также тактического разумия….

Офицерик, возгордясь вдруг, вытянулся еще немилосерднее, выпятив грудь колесом:

— Позиция сия удобна тем, что если противник атаковать со стороны оврага вздумает…

— Какой противник?! — Репнин сорвал голос выкриком, сипло прокашлялся, глотнул — и закончил мертвенным шепотом: — Батареи — на околицу. У крайних домов поставить. Огонь — по моей команде.

А на майдане села Брасово опустились на колени четыреста душ, полученных от отца в наследство, также прикупленных генерал-лейтенантом Апраксиным. Вечером еще, решив отслужить молебен, Емельян Чернодыров велел сыскать в войске своем каких ни на есть священников и призадумался в растерянности, когда явилось их семеро. Двоих, знакомых, отозвал в сторону на совет — служить ли каждому особо или можно как вместе'? Указали на отца Савву, вернувшегося недавно лишь и I пустоши, человека, неприметного ростом и голосом. Тот, обратив к Емельяну сухое лицо, гладкое, как добро! пая обложка старой книги из хорошо выделанного пергамента, сронил негромко:

— По старому чину отслужу. Яко при всесожжении.

Чернодыров вскинулся было, но, встретив глубокий, как ночная чаща, взгляд из-под выгоревших бровей, смолчал. Наутро, слушая непривычное, будящее беспокойство пение, жаркие, шелестящие над майданом слова, он подумал вдруг, что и сам ждет от отца Саввы объяснения той силы, что привела их всех сюда.

— …отпустится, но не алчущим только вящего блага, а молящим Бога о прощении, не в суете погрязшим, а взыскующим правды. Ибо Бог сотворил не едиными нас, но и не означил в долю одним благо, иным — страдание; одним довольство, иным ничто. Потому прихожу и спрашиваю: где право мое, яко живущего? Не могу сетовать, что лишен яств и одежд пышных, ибо нагими, плачущими от глада мы в мир являемся. Но то, что дано зверю всякому, на воле пропитания искать; что дано птице всякой, своей песней Господа славить, ибо не поет зяблик соловьем; что дано рыбе речной, менять пристанище свое в пору охоты любовной и в пору взросления, — того пусть человек у человека не отнимет, ибо не им дадено! И потому зову вас: не на врагов восстать, не за суетное желание свое, но во имя Господа, против попирающих имя и дело его! Не амбаров сыроядцев-помещиков алчем, а крови их; не пения птиц заморских в клетках по домам их запертых, а вопля, барской глоткой исторгнутого; не невинности дочерей их, а мести на лоне, вынашивающем нелюдей. Потому что переполнилась чаша и оборвалась цепочка, настал день гнева. Господь с нами, никто же на ны!

Емельян, вставая в воздымающейся с истоптанного снега толпе, покрасневшими глазами видел багрово полыхающий край неба, чернь зипунов и шапок, устремленные к нему лица — но не слышал ничего, обручем свело виски. Он мотнул резко головой, замычал и, не слыша своего голоса, под мах руки с топором, завопил:

— На супостатов! А-а-а!

Толпа хлынула к околице, где разворачивались уже колонны гренадер. Но, прежде чем добежали, бухнуло глухо, гулко, дробно; облачка дыма вспухли возле поставленных поперек дороги рогаток. Выкосило передних; толпа разом распалась, растеклась. Второй залп пропал попусту. Звонко пропела труба, и пошли в штыковую гренадеры.