Лев Яковлев - Романтичный наш император

В марте жара печей не хватало, чтобы согреть Гатчинский дворец. Павлу казалось, что он видит укоризну на лицах людей, привязанных его капризом к этому продутому сквозняками, мрачному дому. Не будь он — строптивый наследник престола, двор выезжал бы сюда только летом, на неделю-другую, ягодной порой, когда вечера бесконечно долги и трава хранит тепло до полуночи. Павел не разговаривал почти ни с кем, муштровал свое крохотное войско, читал, уходил надолго в лес после обеда. Обычно путь его отмечал неровный край болота, где взбухали из снега мшистые кочки, алели крохотные пятнышки клюквы, хрустел под ногами тонкий ледок. Здесь встречал он несколько дней подряд Наталью Федоровну Плещееву, первый раз едва сумев скрыть удивление, когда, не узнав ее со спины в широкой суконной накидке, догнал — и замер, поразившись показавшемуся незнакомым, удивительным здесь, тонкому, с неуловимой примесью татарской красоты, лицу под опушенным беличьим мехом капюшоном. Налетел ветер, лапа огромной старой ели сбросила снег за спиной у женщины, но та стояла не шелохнувшись и глядела насмешливо.

— Так вы тоже любите эти места, государь?

Павел поперхнулся, вздрогнул, увидев ее лицо отчетливо, до самой мелкой черточки, словно в миг поцелуя; поразился, как раньше не замечал радужного сияния глаз, в которых вспыхивал и гас холодный огонь.

— У меня нет выбора.

Она словно не слышала. Глядела пристально, завораживающе, и губы ее дрожали слегка.

— Чуть дальше, за рябинником, всегда свежие заячьи следы. А раз я видела серебристую сову на развилке дерева.

— Вам не следует ходить здесь одной.

— Но вы — ходите.

Он вновь не нашелся, что сказать, и предложил Наталье Федоровне руку. Два дня спустя, почти на том же месте, они встретились снова, в пятницу — тоже. Павел ощутил вдруг, что его охватывает легкое беспокойство при разговорах с Сергеем Ивановичем Плещеевым, и в понедельник, позвав его к себе в неурочный час, быстро, решительно рассказал о встречах на краю болота.

— Говорю вам не потому, что полагаю, будто сплетня может стать меж нами, но предвидя доброжелательное участие, в делах подобного рода неизбежное. Ваше право верить мне или нет.

Плещеев мягко улыбнулся:

— Можно ли иначе? Гатчина, впрочем, не Петербург, надеюсь, не будет и помыслов о сплетне.

— Хорошо и это, — усмехнулся Павел, выбив заложенной за спину левой рукой дробь по столу. Плещеев подался к нему, заговорив негромко, глухо:

— В вашей воле довольствовать этим.

— А… Оставьте, Сергей Иванович, — просто, словно давно слова эти выносил, ответил Павел, — оставьте. Было уже. Искать популярности или, хуже того, перед гвардией заискивать — не стану.

— У меня и мысли о том не было! Опора монарха — весь народ. Но должна быть и опора ближайшая, люди, на которых государь может положиться, способные волю его понять и выполнить.

Павел пожал плечами, вежливо улыбнулся и ничего не ответил.

Неделей позже ударил запоздалый мороз. Наталья Федоровна больше не выходила к болотам, и цесаревич все удлинял свои прогулки; эхо в соснах стало звонким, отчетливым, он невольно ускорял шаги, чтобы не слышать за спиной их отзвука. Изменилось и время прогулок — теперь он выходил по утрам, до развода караула.

Однажды, собравшись чуть раньше обычного, он, поглядев в своей комнате на часы, стал спускаться по лестнице не спеша, словно должен был выйти из дворца точно в назначенное время. Дежурный офицер вытянулся молодцевато, Павел узнал его и поморщился слегка: майор Грузинов, присланный в гатчинские лейб-казаки шесть лет назад, еще сотником, осенью отличился в Польском походе с Суворовым. Неприятна Павлy была и вся эта кампания, и то, что люди его оказались рады в ней участвовать, — но в двух шагах от офицера он заставил себя остановиться, спросил, как дела у братьев майора, их, помнится, было трое или четверо. Грузннов, не теряя выправки, но и без солдатской торопливости, ответил. Цесаревич, обрадовавшись тому, как легко справился со своей неприязнью, стал расспрашивать дальше, вспомнив тут же, что майор — внук Романа Намчевадзе.

— Твой дед хотел ведь, чтобы Грузия под рукой российских государей была?

— Да, ваше высочество. Потому и пришлось землю свою покинуть.

— Но вы с братьями ее и не знали? Ты ведь деда не застал в живых?

— Нет, не привелось. Только снится иногда. Перед Липовым полем — всю ночь горы виделись. Просыпался два раза: думал — убьют, вот и показывает Бог родину.

— Так не Дон, Кура?

— Нет, не Кура. Дед жил на Риони. Вы наши реки знаете?

— Немного.

— Дон люблю. Но — сам, по-своему. А родину — от крови. Повидать бы!

— Что же, может, и сбудется.

— По молодости, на Дону еще, мечталось: собрать молодцов, как Ермак, и на Телави…

Павел оглядел майора пристально, от напудренных буклей, под которыми чудились жесткие казацкие кудри, до пошитых умело сапог — видом уставные, были они из мягкой кожи и облегали ногу словно чулок. Потянулся невольно к его плечу, задержал ладонь — и, улыбнувшись мягко, повернулся к двери.

Зимний дворец мерцал над площадью, как маскарадный павильон. Россыпью разливалось разноцветье отблесков окон по белесым камням, тронутым изморосью, уходящим от фасада в темноту.

Отводя от висков букли парика, скользнул за дрогнувшую занавесь к окну, приник лбом к перекрестью рамы камергер двора Екатерины Алексеевны граф Эльмпт. Равнодушно поведя взглядом по мощенной радужными пятнами площади, повернул в профиль узкое, недоуменное лицо.

— Вам водить, граф, — негромко сказала у него за спиной, приподымая край занавеси, невысокая пепельноволосая женщина в открытом платье бархата под цвет глаз.

— Я счастлив, — оборачиваясь, Эльмпт колыхнул золотистую ткань, дрогнувшую фестонами, нагнулся к обнаженному плечу, — счастлив слышать просьбу из ваших уст.

— Но ваша очередь…

— Но повязку принесли вы, — и, не давая ответить, он, отбрасывая легкую ткань занавеси, шагнул в комнату.

— Что повелите этому фанту?

Уронив голову на руки, Эльмпт вдохнул аромат духов, впитанный фантом в те мгновения, когда его сжимала чья-то горячая ладонь. Горьковатый запах должен был заставить чаще биться сердце, но только холодный, спокойный расчет знатока языков красок и ароматов подсказывал, сколько страсти в женщине, несколько часов назад касавшейся груди, шеи, плеч флакончиком этих духов… Он едва не рассмеялся вслух. Если бы духи принадлежали женщине! Утонченный Строганов, афинянин среди диких скифов, лишь недавно, по приказу государыни, отозвал сына из Парижа. Три года, как чернь надругалась над парками и дворцами Версаля, но вдохнуть довольно горьковатый запах вереска, закрыть глаза, чтобы привиделось разноцветье огней меж куртин и боскетов из роз…