Лев Яковлев - Романтичный наш император

Сборы вышли суетливыми. Князь Платон ходил недовольный от каретных сараев в апартаменты, бурчал что-то сквозь зубы; долго не могли решить, кому в каких экипажах ехать, потому что переданы были шепотом слова императрицы: кто как захочет. Наконец тронулись; дамы оправляли на себе сарафаны, от которых отвыкли порядком за год; пажам раздали балалайки, и они, усевшись тесно, то и дело взрывами смеха перемежали свое треньканье; в иных экипажах шли разговоры — негромкие, без улыбок. Нынче не только оригиналы и сумасброды, многие при дворе пожимали плечами на русофильские причуды императрицы. Сарафаны, балалайки в ответ на сообщения, одно другого страшнее, из Франции — было от чего усомниться в мудрости этаких решений, Конечно, государыня все может, придет в голову — косы и серпы даст в руки камергера, генералам, но — зачем? Якобинцев удивить? Или, может, сиволапым купчишкам, чьи жены ходят по петербургским улицам в сарафанах да кокошниках, как пугала огородные, угодить?

А Екатерина обо всем этом сейчас просто не думала. Три, четыре года назад следовало показать миру, что против безбожной французской революции стоит не кучка аристократов, как то представить тщились гнусные болтуны, Бриссо да Мирабо, а народ русский во главе с обожаемой государыней. И как Петр силком одевал на дворянство платье немецкое, она заставляла шить исконно российские наряды, приложив к этому, как ко всему, что делала, свой методический ум, посылала модельеров в северные деревни перенимать покрой. Но июльским днем 1796 года об этом не думалось, и все равно ей было, во что одеты люди вокруг. Послеполуденное жаркое солнце бросало зайчики от стекол карет, играло на пологой волне залива. Дорога шла у моря, стук копыт гас в шуршании гравия и легком шуме сосен от налетевшего ветерка.

Велев остановить экипажи на лугу, не доезжая дворца, Екатерина, опершись на руку Зубова, почти как раньше легко ступила на траву, вдохнула запах клевера и мяты, раздавленной колесами травы. Давно не было такой свободы в теле, отвыкшем почти от движения, и она, сбросив туфли, босиком пошла к ближней копне сена, опередив встревоженного князя Платона. Копна оказалась мягкой, душистой, хорошо просохшей; Екатерина, не оборачиваясь на свиту, упала в сено ничком, потянулась не спеша, повернулась на спину, рукой прикрыв глаза от солнца.

Лежала она недолго — затекла спина, заломило поясницу, колючки какие-то забились под платье, выступил на висках пот. Поднялась, опершись привычно на поданную без секундной задержки руку, дала вытереть себе лицо большим душистым платком. Из дворца принесли уже скамейки, столики; позвав кого-то из пажей, Зубов быстро проговорил ему несколько слов на ухо и повел Екатерину в тень, к скамье. За ними потянулся двор, но едва сделали шагов десять, стайка пажей с возгласами напала на князя Львова; опрокинув его наземь, засыпала сеном и разбежалась, прежде чем возмущенный старик поднялся. А Зубов, рассмеявшись негромко, бросил клочок сена на спину императрице и тут же ощутил благодарное пожатие ее руки. Бросаясь сеном, забегали по лугу придворные, а Екатерина, присев на скамейку, вытирала украдкой пот со лба и улыбалась.

Они вернулись на то же место, когда упал вечер; вели неспешный хоровод сысканные в окрестностях крепостные девушки и стояли кавалеры за спинками качающихся скамеек, оберегая покой своих дам. Екатерина, обирая лепестки поданного ей цветка, улыбалась легко и радостно.

В среду, 1 сентября, отменен был вечерний концерт в Эрмитаже. Протасова, улыбаясь, передала музыкантам слово в слово извинения императрицы — государыня несчастна более них, ибо они лишены труда, она же — удовольствия. Уголки губ приподнял в ответ Кардон; едва дослушав, повернулся к приставленной у стены виолончели Дельфини; церемонно поклонился Диц, скрипка торчала у него под мышкой, как шпага в огромных ножнах. Музыканты ушли; в комнату, что окнами на Дворцовую площадь, подали для Екатерины блюдо со свежими яблоками и вишнями, бокал смородинового морса.

Статского советника Моркова велено было пропустить, едва придет, и императрица узнала его по торопливым, не задержавшимся ни на миг на лестнице и в приемной шагам. Повернулась в кресле раньше, чем открылась дверь:

— Что, Аркадий Иванович?

— Сбылось по воле божьей, матушка,

— Подписано?

— Еще нет, но король согласился с устного прочтения, а герцог заверил, что дело решено.

— Так… — Екатерина нахмурилась, ощутив мгновенный укол беспокойства. С чего бы косоглазому так ратовать за свадьбу? Не гатчинский ли в том умысел? Герцог Карл — масон высокого градуса, а корни ордена сего в огороде у наследничка не повыдерганы, даром что в Шлиссельбурге хороший заложник имеется.

Морков почувствовал ее беспокойство и заспешил словами:

— Король цесаревной Александрой столь восхищен, что видеть ее желает постоянно. Завтра с утра на прогулку ее пригласил и столь настаивал, что подписание статей провести решено по возвращении их.

— Настаивал?

— Просил, матушка. Так мы согласно с князем Платоном решили: после прогулки и подпишем.

Императрица нахмурилась снова. Мелкий расчетец достоин был политиков заурядного немецкого княжества, а не великой России. Но представилось недовольное лицо Платоши, обиженно кривящего губы всякий раз, когда что не по его, или замолкающего напрочь, и Екатерина ничего не сказала Моркову.

…Помолвка Густава IV, короля Швеции, и Александры Павловны, внучки императрицы российской, назначена была в Тронном зале на шесть часов. Прибыли архиепископы петербургский и новгородский; собрался двор; перешучиваясь с подававшими ей наколки сестрами Зверевыми, выбирала прическу перед зеркалом в туалетиой комнате Екатерина. Она не спешила: если там, в Тронном зале, подождут часок, торжественнее будет помолвка, таковы люди. Да и негоже ей являться раньше мальчишки, задержавшегося на прогулке. Как только подписаны будут бумаги, Морков их принесет, и можно будет идти. День сегодняшний — один из тех, коими оправдано будет перед Богом царствование Екатерины Великой; отныне — мир, дружба со Швецией, а значит, вместе со шведской армией можно отправить корпус в Берлин. Она не решила еще — идти в Берлин Суворову или отправить для вразумления прусского короля Репнина, а фельдмаршалу выделить другую армию н бросить ее на Рейн, может быть — морем в Гиэнь. Не и первый раз русским кораблям греметь пушками у берегов Италии; почему бы и не далее, к Мелькартовым столбам? Англичане без славы высаживались в Тулоне, но ведь они чужими руками воевать горазды. Много союз со Швецией значит; ведь пока с ней вражда, всякое дело затевая, следует помнить о кораблях, коие нежданно вырасти могут из тумана едва не под окнами Зимнего. Но теперь…