Лев Яковлев - Романтичный наш император

— Осторожнее, государь!

— Не беспокойся. Теперь ни о чем не беспокойся, — проговорил, не оборачиваясь на него, Павел.

А чертеж был строен, полон воздуха и света, как все, к чему прикасался Баженов…

Внесли последнюю перемену, подав привезенные сегодня лишь с фарфорового завода тарелки с росписью — фасад Михайловского замка. Пройдя быстро на место свое во главе стола, император бережно взял фарфоровый диск в ладони, поднял, коснулся губами темно-фиолетового фронтона — и повернулся к невестке:

— Вам нравится этот дом?

— Государь, стены сыры еще, холодно по ночам, — проговорила она живо и тут же осеклась, получив под столом толчок от мужа. Павел, услышав движение, вскинул взгляд на Александра:

— Вы полагаете всерьез, что мне следует слышать только то, что приятно?

— Нет, но…

— Так не мешайте тем, кто говорит правду, хотя бы случайно.

За десертом никто, кроме Кутузова, перемолвившегося с соседкой, крепок ли лед на Неве, не проронил ни слова. Поднявшись из-за стола, Павел жестом пригласил с собой Александра и, слыша шаги его за спиной, дошел молча до дверей своих покоев, остановился. Не глядя на сына, проговорил негромко:

— Знаешь, что мне сказал сегодня Пален? Революция — безумие. Но он не знает еще, что и власть — тоже безумие.

И, не дожидаясь ответа, притворил за собой дверь.

Стряхивая крупные комья снега с сапог, широким шагом вошел Пален в прихожую зубовского дома, оглянулся по сторонам, уверенно двинулся вверх по лестнице. Платон вышел на площадку, когда Петр Алексеевич уже поднялся; заулыбался, протянул руку, стал пропускать вперед.

— Вот что, Платон Александрович, — остановившись в дверях, густо, негромко сказал Пален, — время наше вышло. Паркер в двух днях от Кронштадта, вчера я от Ливена узнал — двадцать тысяч казаков посланы в Индию.

— Боже мой…

— Господь, может быть, и поможет, если не нам, так англичанам или хотя бы Бонапарту. Молиться, однако, дело особ духовных. Никита Петрович в деревне своей Цинцинната изображает, словно к нему, как к Джорджу Вашингтону, депутации явятся, звать на управление страной, вы же, смотрю, Делольма читаете?

Зубов, покраснев слегка, обернулся на столик, где, идя к дверям, оставил книгу, кивнул.

— Что же, английская конституция уважения заслуживает. Книгу-то от Воронцова получили или из Парижа?

— Клингер дал.

— И это неплохо. Вот что, князь Платон!

Пален сузил глаза, шагнул вплотную, припирая Зубова к косяку:

— Нам далее отступать некуда. Вышло время! Извольте сегодня вечером быть у Талызина.

— Когда?

— Вечером, Платон Александрович! В Михайловском ныне ужин, так ведь вы знаете, когда там заканчивают.

И, обернувшись резко, Пален пошел вниз по лестнице.

…В начале одиннадцатого он взбежал по крыльцу талызинского особняка, отодвинув в прихожей обвисшего на дверной ручке мертвецки пьяного поручика-преображенца. В большой гостиной, где человек восемьдесят гвардейских офицеров сидели вокруг сдвинутых столов, было удивительно тихо, и, когда Петр Алексеевич вышел во главу стола и поднял налитый ему тотчас бокал шампанского, голос его прозвучал резко и звонко:

— За государя Александра Павловича!

Мосты и рвы Михайловского замка только в детской игре могли сойти за укрепления, потому что дети не умеют еще предавать свое знамя и свою клятву. Две кучки офицеров, вместе пробежав по аллее, разделились у входа. Те, которых вел Бенигсен, замешкались в дверях, столпились внизу лестницы, по которой, ступая осторожно, стали подниматься четверо. Бенигсен сам постучал в дверь, ведущую с площадки налево, и когда камердинер Павла проснулся наконец и, не открывая, спросил, что случилось, — кивнул адъютанту Преображенского полка Аргамакову. Сглотнув комок, тот, прижавшись щекой к двери, негромко сказал:

— Откройте, это дежурный адъютант Аргамаков с рапортом.

— Но ведь ночь еще!

— У вас остановились часы. Откройте, настало утро.

…Проснулся он незадолго до полуночи. Подошел к окну, отодвинул занавесь, вгляделся. Огоньки факелов метнулись от экзерциргауза по аллее. Приложив ухо к стеклу, можно было услышать скрип промерзшего за ночь снега под сапогами.

И тут его охватила животная, нерассуждающая жалость к себе. Господи, да как подумать можно было об этом всерьез, кто смеет судить жизнь, хотя бы и собственную?! Как можно запутаться среди пустых, зряшных вопросов — что есть власть, для чего жизнь; как можно сетовать, что Бог не дал тебе чего-то, коли есть у тебя тело и душа? Мечтать о любви, приказывать людям, решать судьбу государства — как мелко все это, когда можно просто жить в крохотном домике где-нибудь на окраине тихого чистого городка, читать в газетах о войне между Наполеоном и натравленными на него Питтом монархами Европы…

Топот доносился уже с лестницы. Оглядевшись, Павел метнулся к двери в покои жены, дернул отчаянно, еще раз; всплеснув руками, побежал обратно в спальню и, услышав шаги совсем рядом, не думая больше ни о чем, бросился в камин, где не разводили сегодня огня.

Кучка офицеров, ворвавшись, заполнила комнату холодом, хмельным, шумным дыханием. Сдернув полог постели, Бенигсен ткнул под кровать шпагой, прислушался и проговорил вальяжно:

— Ну, государь! Полно прятаться, выходите!

Павел вздрогнул, выпрямляясь, словно услышал имя свое, стоя в строю. Государь!

Миг перед смертью долог. И он успел вспомнить все — теплые, мягкие руки бабушки, Елизаветы Петровны; впервые увиденный портрет отца, тайком принесенный Порошиным; книги в переплетах золоченой кожи, а потом, как нарастающий вихрь — губы Нелидовой; взгляд Анны, безумный от вальса; сияние в полутьме разбросанных па подушке волос Шевалье; боль, ярость, тоску… — прежде чем, ступив из холодной золы, через решетку, в комнату, спросить:

— Что вам угодно, господа?

…Платон Зубов, выйдя из спальни императора, когда тот еще был жив, метнулся было в библиотеку, но, испугавшись молчаливой темноты, вернулся, сбежал по лестнице на первый этаж. Там горел уже свет, сновали какие-то люди. Пройдя три или четыре комнаты, Зубов в дверях отбросил мешавшую портьеру — и увидел неподвижно стоящего посреди комнаты одетого в зеленый мундир Константина.

— Ваше высочество!

— Что там?

— Не знаю. Я не видел, не видел!

— Чего не видели-то?

— Я только зашел в спальню и вышел сразу, там Бенигсен, Яшвили, другие!

— Ну, Платон Александрович… — Константин, пожав плечами, сощурился насмешливо, — qui s’excuse — s’accuse. [15] Кто оправдывзется — виновен (франц.).

Он подождал мгновение, криво усмехнулся и, отвернувшись, быстро ушел в комнату жены. А Зубов остался стоять в оцепенении у дверей, уставясь на раскинувшуюся против окна, на продолговатом постаменте, статую, подлинник которой, он знал, возлежит бесстыдно в угловой зале Виллы Боргезе.