Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»

Жена сказала ему на манер старой боярыни московской:

— Уж ты прости меня, бабу глупую и неразумную, я делам мужним не советница. А только выслушай…. Подале будь, любезный Федор Иваныч, от обер-егермейсгера Волынского. Сам ты не раз говорил мне, сколь человек он худой и зловредный.

— И однако, Дарьюшка, — отвечал он жене, — коли оберегермейстер ко мне благоволит, я обязан ему решпект свой выказать…

На будний день решился: велея на Мойку себя везти. Волынский валялся по кушеткам персидским, ничего не делал и был скучен. Кубанец, лоснясь лицом от жира лакейского, доложил:

— Господине мой, хватайте кий потяжелее. К нам старопамятный враждователь приехал — адмирал Соймонов Федька! Волынский палку взял и отдубасил ею дворецкого:

— Много ты воли взял о людях судить. Проси адмирала.

Соймонов вошел. Руки не подал. А сказал так:

— Не ожидал ты, Петрович, меня в дому своем видеть. А я вот явился… Враги мы с тобой, и ты знаешь сам, что не люб ты мне повадками своими тиранскими. Отчего же, Петрович, ты решился надо мною патронствовать?

— Эге-ге-ге! — отвечал Волынский, дверь запирая плотно, чтобы никто не слушал. — О каких врагах говоришь ты мне, не разумею. Нет, не враги мы с тобой, Федор Иваныч, это ты лишку хватил. Иные враги у нас водятся, и враги те для нас обоюдные. Мне тебя возвеличивать — в радость! Учен и честен. Близ денег казенных не испакостился ты. Спины не гнешь. И гордый, и простой… Садись давай сюда. Ей-ей, поверь, с тобою я сейчас бесхитростен. Не отвращайся от меня. Я сам к тебе сбирался ехать. Ты оказался благороднее меня: взял и приехал. А мне вот… мне гордыня помешала!

До глубокой ночи беседовали. Многое в их памяти воскресло, никогда не меркнущее. И служба на Каспийском море при Петре I, и бои отчаянные, и гульба несусветная в младости лет, когда дым стоял коромыслом… Прошлое, хотя и трудное, казалось сейчас простым и ясным, а вот будущее пугало. Никак его нельзя представить!

— День будущий, — говорил Соймонов, — не любит, когда его поджидают, сложа руки на коленях. Его делать самим надобно.

— Я делаю, — намекал Волынский. — Потихоньку. Не спеша. Хочешь правду знать, так знай: я будущее кую иной раз и через подлость. А как иначе? Там, наверху, на честности не проживешь. Пусть судят вкривь меня и вкось: Волынский худ, Волынский горд, Волынский жаден… Ты это все отбрось, Федор Иваныч.

Пустое все… Ведь я душою исстрадался! Верь мне…

Распрощались они сердечно.

— Еропкин вроде бы и прав, — сказал Соймонов. — Тебя, Артемий Петрович, скоблить надо… Один раз поскоблишь — мурло барское проступит. Второй раз потрешь — министр завиднеется. Ну а в третий раз поскребешь — вот и гражданин показался!

Поутру Волынского дворцовый скороход разбудил:

— Белено вам во дворец ехать поспешняе. Анна Иоанновна встретила его в затрапезе, а это знак был добрый — значит, уже своим человеком считала.

— Петрович, — сказала императрица, волосы черные под платок бабий пряча, — недобрые слухи от Кирилова доходят: прибыльщик мой кровью исхаркался. Вот и позвала тебя для совета: кого бы на место Кирилова, коли помрет он, в Оренбург назначить? Соймонова ты мне дельно в Орду подсказал… Может, адмирала-то и пошлем в степи?

Но теперь, когда Соймонов стал его конфидентом, Волынскому совсем не хотелось разлучаться с адмиралом. Федор Иванович нужен ему здесь, в столице, чтобы сообща делами ворочать. Посоветовал он Анне Иоанновне адмирала далеко не отсылать. Мало ли что случится! Хвать, а нужный человек уже под боком.

— Ну, коли не Соймонова, — рассудила императрица, — так я Никитича Татищева туда зашлю, благо немцы мои невзлюбили его. Пусть подальше от столицы трепыхается…

Волынский и Соймонов — до чего они разные… Пятнадцать долгих лет эти люди враждовали между собой и только теперь сошлись наикрепчайше, чтобы расстаться навсегдауже на эшафоте!

В истории русской их именам стоять рядом… В эту весну долго держались морозы в Петербурге.

А в Оренбуржье уже растеплело… Кирилов перед смертью жену с сыном из избы выслал, Рычков руку его в свою взял и заплакал.

— Не плачь, друг мой. Весна скоро… хорошо будет… А умирал он в черной меланхолии. Раньше мыслилась ему землица райская: сады в цвету белом, дети пригожие в чистых рубашках, жеребиный скок по холмам чудился в ржанье вольном, да чтобы бабы вечером шли с поля домой с граблями, сами веселые.

— Не удалась жизнь, — говорил Кирилов.

Все случилось иначе: скорбные виселицы на распутье шляхов, пальба пушечная, лязг драгунских подков и мужики без ноздрей, и бабы пугливые. Кирилов, на лавке лежа, содрогался телом:

— Не хотел ведь того, иного желал… Прости меня, боженька; может, и не надо бы мне сюда ехать?

В полном отчаянии он отошел к жизнь загробную. И рука его, к далекой Индии протянутая, упала в бессилии. Снег уже таял, когда его хоронили. Петя Рычков тащился под тяжестью гроба, и край гробовой доски больно врезался в плечо оренбургского бухгалтера.

Великого рачителя и наук любителя не стало у нас!

В ту же ночь, когда умер Кирилов, в ту самую ночь (странное совпадение!) открылась в Шлиссельбурге дверь темницы князя Дмитрия Михайловича Голицына…

Увидел узник палача с топором большим и сразу все понял:

— Неужто меня, будто скотину, рубить станете? Ванька Топильский даже взмок от жалости:

— Прости, князь. Но так ведено…

— Да ух знаю, кем ведено, — ответил Голицын и стал ворот рубахи расстегивать, чтобы шею для топора освободить.

— Может, перед часом смертным сказать чего-либо желаешь? Так ты скажи. Мне приказано тебя выслушать.

— Сказать уже нечего мне, — усмехнулся Голицын. — Повторю лишь то, что говаривал в Кремле московском семь лет назад, когда кондиции наши царицею разодраны были… «Пир был готов! Но званые гости оказались недостойны его. И те, кто заставил меня тогда плакать, будут плакать долее моего…»

Солдаты из полу одну половицу вынули.

— Ложись вот так, — велели, — а голову эдак-то свесь…

— Чистоплотна царица наша, — сказал Дмитрий Михайлович, ложась. — Пуще всего боится она, как бы ей полы не испачкали кровью.

— Князь, — спросил Ванька, крестясь, — спокоен ты будешь или лучше повязать нам тебя по рукам и ногам?

— Я уже мудр, — был ответ. — Я не дрогну! В проеме половицы видел он подпол темничный: сыро там, грязно, крысами пахнет… Жестокий удар настиг его сверху.

— Держи его, — суетился Топильский, — выпущай кровь! Из обезглавленного тела долго вытекала кровь в подпол. Потом солдаты опять половицу на прежнее место настелили. Всадили для прочности два гвоздя по углам. Топильский прошел вдоль ее — славная работа, даже не скрипнет! Порядок был полный, будто ничего и не случилось. Только голова сенатора в уголку лежала, от тела отделенная, с глазами широко распяленными.