Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»

1737 год навсегда останется памятен для России — в этом году Москва от свечки сгорела. И верно, что от свечки, которой красная цена — копейка! Баба-повариха в дому Милославских (что стоял у моста Каменного) зажгла свечку пред иконой и ушла, забыв про нее. Свеча догорела, подпалив икону, и пошла полыхать! От этого-то огарка малого огонь дотла сожрал первопрестольную.

Жилья москвичам не стало. Дедовские сады, такие душистые и дивные, обуглились. Бедствие было велико.

Не забыл народ русский той свечки грошовой, и даже в пословицу она вошла.

Выжгло тогда Китай-город и Белый город; архивы древние не уцелели. Кошек и собак на Москве не осталось — все в пламени погибли. Кремль изнутри выгорел.

Жар от огня столь велик был, что он даже в яму литейную проник, где покоился, готовый к подъему, Царь-колокол. Когда солдаты набежали, водой из ведер его остужая, от колокола тогда и откололся краешек маленький (в 700 пудов весом).

Не успела Русь опомниться от беды, как исчезли в пламени города Выборг и Ярославль. Полыхала и столица, которая едва от наводнения оправилась. Петербург горел от самых истоков Мойки до Зеленого моста, от Вознесенья до канала Крюкова, и все это жилое пространство обратилось в горькое пепелище. Прах вельможных дворцов на Миллионной улице перемешался с прахом убогих мазанок слободок рабочих. Тысячи зданий и тысячи людей пропали в огне. Знающие люди сказывали, что пожары те неспроста.

Тайная розыскных дел канцелярия подвергла подозреваемых в поджоге таким лютым истязаниям, что все они, как один, облыжно вину за пожар на себя взяли.

По приказу императрицы Ушаков окунул несчастных в бочки со смолою, чтобы горели они спорчее, и сжег людей на том самом месте, откуда пожар начинался, — на улице Морской (что ныне зовется улицей Герцена).

В этом году, будь он неладен, людей на костры ставили и по делам духовным, отчего смерть не слаще. Татищев на Урале сжег башкира Тойгильду Жулякова, который сначала православие принял, а потом в мечеть молиться пошел («учинил великое противление»). Сожгли за отступничество от бога и капитанлейтенанта флота Андрея Возницына…

Антиох Кантемир из Лондона дым костров тех учуял.

Даже в стихах этот дым воспел:

До чего же никудышно на Руси стало!

Ненадолго оставим Россию, читатель, и навестим Францию: там у нас завелся один хороший знакомый — Бирон.

Славен во Франции со времен незапамятных род могущественных герцогов Биронов. Их подвигами украшены великие битвы под знаменами с бурбонскими лилиями.

Были они политиками, маршалами, пэрами, адмиралами. Резали они в подворотнях католиков заодно с гугенотами. И резали они гугенотов в постелях заодно с католиками. Даже король Генрих IV, уж на что был мужчина серьезный, но и тот побаивался этой отчаянной семейки.

Сейчас во Франции в чести живет и в пышности благоденствует герцог Бирон де Гонто. Уж много лет ничто не смущало души маршала. Угасли миражи пылкой младости, остыл любовный жар в его сердце, звоны шпор уже не звали старца на битву. Бирон так бы и умер, ничем не потрясенный, если бы…

Если бы не получил письма из Петербурга.

— Какой-нибудь пройдоха имеет дело до меня!

Писал ему сам фаворит императрицы русской. Писал о том, что в годы забытые один из семейства Биронов покинул Францию, после чего осел в краях курляндских. Потомком же его являюсь я, сообщал граф Бирен герцогу Бирону и просил герцогов во Франции признать графа в России за своего сородича.

— Забавный случай! Вот повод посмеяться нам…

Это нахальное письмо герцог Бирон де Гонто с собою взял в Версаль и с чувством читал его там вслух — при короле, при дамах. Все веселились оттого, что митавский проходимец вдруг стал претендовать на родство с французскими Биронами:

— Шулер и лошадник пожелал быть дюком!

Однако Версаль был отлично извещен, какую роль играет Бирен при царице русской, и в Петербург ответил герцог с учтивостью. Мол, его род настолько знатен, столетиями он находился на виду всей Европы, генеалогия его известна, отчего никто из рода Биронов не мог пропасть в краях остзейских неприметно.

«Вот если б вы, —

с юмором писал маршал Бирон графу Бирену, —

вдруг оказались герцогом владетельным… тогда другое дело!»

Граф Бирен, ответ дюка прочтя, был возмущен:

— Он рано стал смеяться надо мною. Такие шутки могут перелиться в истину.

В этом году звезд сочетанье возникло для меня в порядке идеальном. А год тысяча семьсот тридцать седьмой станет для меня благодетельным, ибо эта цифра не делится на два, на четыре, на восемь…

Больше всего в жизни Бирен боялся «двойки»!

В этом году герцог Саксен-Мейнингенский просил руки его дочери — Гедвиги Бирен, которая имела несчастье с детства быть горбатой. Но граф Бирен послал герцога ко всем чертям:

— Я знаю этих вертопрахов-мейнингенцев! Им не рука нужна моей горбуньи, а только кошелек ее, чтобы дела свои поправить.

Вчерашний конюх, мать которого собирала по лесам в подол еловые шишки, уже гнушался иметь своим зятем герцога.

1737 год, тяжелый для России, был удачным для него.

Долгий срок, с 1562 по 1737 год, Курляндией правила династия Кетлеров. Анна Иоанновна была замужем за предпоследним, которого русские на свадьбе опоили водкой насмерть. Сейчас в старинном Данциге, в доме под желто-черным штандартом, умирал последний Кетлер — герцог Фердинанд, и Европа ждала смерти его, как собака ждет сочной кости… Кому достанется его корона?

Курляндское герцогство издавна было вассалом Польши, но сама Польша сейчас в подчиненье у саксонцев. Август III обязан России короной польской, которую добыл для него фельдмаршал Миних пять лет назад под стенами Данцига. Третья корона, курляндская, для Августа-лишняя тяжесть. Кому вручить ее?

Вопрос не прост. Он слишком сложен…

Август III не прочь подарить корону Кетлеров своему брату сводному, принцу Морицу Саксонскому. Этот залихватский мужчина уже успел побывать в объятиях Анны Иоанновны, она совсем раскисла от его лихой «партизанской» любви. Тогда князю Меншикову пришлось пушками вышибать Морица из Митавского замка… [14] На территории Латвии находится один из старейших заповедников — остров Морица на озере Усмас, где сохраняется «дуб принца Морица»; под этим дубом в 1727 г. М. Саксонский скрывался от войск Меншикова после неудачного сватовства к герцогине Анне Иоанновне. За Морица Саксонского стоит и Версаль, ибо принц был фрацузским маршалом.

Но… Вена-то не согласна! Ей, загребущей и завидущей, желательно обрести для себя и курляндскую корону. Император Карл VI любил устраивать племянников. Антона Брауншвейг-Люнебургского он уже примазал в женихи Анне Леопольдовне. Но в арсеналах Вены имеется еще в запасе принц Брауншвейг-Бевернский, и этот выбор Карла VI одобряли в Англии, где царствовала ветвь Ганноверская, родственная дому Брауншвейгскому.