Алексей Иванов - Опыт № 1918

– Что вы, мальчишки, сопляки, находите в женщинах? Набор стареющих округлостей, дряблые сиськи, живот, дрожащий как студень… Все должно быть стальное, мощное… – она вдруг остановилась, попав рукою на шрамы вдоль спины, замолчала и резко повернула его. – Что это, Саша? – и зарыдала, прижимаясь мокрым, горячим лицом к его шрамам, целуя и гладя их, словно стараясь стереть, расправить, как женщины заботливо разглаживают складки на только что застеленной кровати или на белье, приготовленном для утюга. – Сашенька, что они сделали с тобой, сволочи, что сделали эти суки… – она ругалась, растирая шрамы с такой неожиданной силой, что стало больно, но Сеславинский, совсем потеряв голову, терпел эту сладкую боль и слушал, слушал ее голос, как голос сирены. Слушал и не мог даже повернуться к ней, будто она лишила его и сил, и воли.

Ночью, когда немая желтая луна расчертила на паркете полосы света, он услышал, как она пошевелилась, потерлась о его плечо и сказала, не поднимая лица:

– Я старше тебя на двенадцать лет… – мягкие губы шевелились на плече и нежно щекотали его. – На двенадцать лет и целую жизнь…

– А я – на целую войну, – Сеславинский растворялся в нежном женском тепле, исходившем от каждого прикосновения ее тела.

– Не хочу об этом, боюсь, начну плакать, – она умолкла, Сеславинский чувствовал на плече ее ресницы.

Она тихонько рассмеялась:

– Когда тебе было лет семь-восемь, я уже целовалась с твоим папенькой! – Сеславинский чувствовал на груди, на животе ее крепкую, горячую ладошку. – У меня была шальная мысль – его соблазнить. Он ведь был однолюб… И все время держал твою маменьку за руку… – она приподнялась на локте, приблизив к нему лицо. – Зато я соблазнила тебя… но я тебе не помешаю, не бойся! – быстро-быстро зашептала она. – Я не буду тебе мешать, я буду рядом, пока ты позволишь… Мне страшно, Сашенька, страшно по-настоящему… Я же еще не стара, я могу любить, меня могут любить, а я чувствую себя, как раздавленная лягушка на дороге… Я хочу жить, просто жить, ведь я же ни в чем не виновата… Я даже не спала с этим… с Микуличем… Сашенька, он страшный человек… я его боюсь…

Утром Сеславинский по просьбе Марьи Кузьминичны обследовал квартиру, обнаружив несколько ловко замаскированных дырок и оконцев – прослушек. Возле одного, из комнаты рядом со спальней, стоял стул, и в углу была прислонена фотографическая тренога, явно лишняя в этом доме. Марью Кузьминичну это не особенно смутило, она была по-утреннему свежа, легка и порхала по комнатам, напевая что-то.

– Маша («Маша» после «Марьи Кузьминичны» было непривычно и чуть неловко), ты бы оставила себе колбасы, масла, – Сеславинский смотрел, как она изящно и ловко сервировала стол.

– Плевать, – она чуть прищурилась в его сторону, – сегодня еще наш праздник. Будем пировать! – Марья Кузьминична, услышав телефонный звонок, легко повернулась и вышла в коридор, к телефону.

– Да, слушаю! Алло, барышня, я у аппарата! – услышал Сеславинский через неплотно прикрытую дверь.

Она вернулась после короткого разговора с потухшим взглядом и сразу постаревшим лицом.

– Микулич? – поднял брови Сеславинский.

– Да, – кивнула она, не глядя в его сторону. – Звонил со станции, судя по переговорам телефонных барышень. Какая-то там Вишера, я не поняла.

– Что сказал? – Огонек спиртовки под кофейником заколебался, словно на него дунули.

– Сказал, – Марья Кузьминична внимательно смотрела, как кофе льется в тончайшую фарфоровую чашку, светящуюся на солнце, – сказал, что даже если я переспала с тобой, то наши с ним договоренности остаются в силе.

– Уже донесли, – усмехнулся Сеславинский. – Не зря про них ходит анекдот: «друг не дремлет». Ты подписывала какие-нибудь бумаги?

Она кивнула, по-прежнему не глядя на него.

– Это хуже, но не смертельно! Микулич не самая большая птица.

Огонек спиртовки снова затрепетал, напомнив колеблющиеся огоньки светильников-коптилок в землянке под Горлице, когда кто-то откидывал передний полог на входе. Он резко встал, бросился к двери и в два прыжка ворвался в соседнюю комнату. В ней, возле треноги, возился мальчишка гимназического вида. Увидев Сеславинского, он закрылся рукой, как закрываются дети, но Сеславинский вдруг с каким-то сладким чувством, будто этот жалкий гимназист был виноват во всем, во всем, ударил его с ходу, с размаха, как когда-то ударил, ворвавшись в окоп, пожилого немца, державшего в руке штык – нож, как держат свечку. Немец охнул и осел, тупо глядя в светлое, ни облачка, небо. А гимназист, так и не выпустив треноги из рук, полетел в угол, обрушив на себя японскую ширму и каминный экран.

– Он давно здесь? – Сеславинский вернулся в гостиную.

Марья Кузьминична сидела, опустив локти на стол и закрыв лицо руками.

– Не знаю, – сказала устало, не отрывая ладоней от лица. – У них свои ключи, я не знаю, когда они приходят.

– Их несколько? Они – разные? – Сеславинский повернул ее голову к себе.

– Да.

Он сел рядом.

– Маша, родная, надо избавиться от этого кошмара, я тебе помогу.

Сеславинский почему-то припомнил смуглое, словно загорелое лицо Бокия. Его как-то вовсю крыл Микулич. Но и без того Бокий, которого Сеславинский чаще видел издали, казался ему самым приличным в этой компании.

– Сегодня же пойдем, я отведу тебя к начальнику Микулича, напишешь заявление, скажешь, что у тебя нервное перенапряжение… Что-нибудь придумаем! – он боковым взором увидел, как опухает ладонь, на которую он опирался. Точно так же, как тогда на фронте. «Неужели опять сломал косточку?» – подумал Сеславинский, обнимая Марью Кузьминичну.

Бокия они встретили в коридоре ЧК. Он шел, как ходит по клинике модный профессор: быстрым шагом, опережая восторженных и озабоченных вниманием мэтра учеников.

Тем не менее остановился, перехватив взгляд Сеславинского:

– Ко мне?

И тут же уловил суть вопроса.

– Не надо подробностей, – улыбнулся он сникшей Марье Кузьминичне. – Ваша профессия? – И поняв ее молчание: – Языки знаете?

– Французский, немецкий, итальянский хуже, я просто жила в Италии…

– Отлично, – Бокий вдохнул, поднимая высоко подбородок. – А лабораторные пробирки мыть сможете? Профессор Бехтерев ищет интеллигентную лаборантку.

– Конечно!

– Денег у него не будет, – Бокий снова глубоко вдохнул, – но паек академический профессор даст!

И Сеславинскому:

– Поезжайте прямо сейчас, я позвоню профессору. Спр о сите доктора Мокиевского и сошлетесь на меня! – Он кривовато улыбнулся Марье Кузьминичне и зашагал по коридору, сопровождаемый топотом «учеников».

В салоне отцепленного от царского поезда вагона Бокий чувствовал себя уютно. На каждой станции начальник конвоя заходил в купе и по-немецки, так ему было проще, докладывал Бокию обстановку. Глеб Иванович любил латышей. Было в них что-то основательное. Кое-кто из руководства предпочитал охрану из китайцев, но Бокий неплохо знал этих молчаливых бестий. Достаточно заплатить побольше (он сам не раз практиковал это), и китайцы готовы сдать охраняемое лицо в три секунды. Как, впрочем, и венгры, и чехи… Нет, латыши – другое дело. Немцы крепко вбили в эти головы свои понятия: верно служи тому, кто заплатил.