Мэри Рено - Маска Аполлона

Мы решили поработать какое-то время партнерами и поехали на гастроли в Эфес. Раз в несколько лет поездить с Фетталом в радость; ну а после того пару лет отдышаться надо. Он ни в работе меры не знает, ни в выходках своих; так что ни днем ни ночью ни на что времени нет, кроме него. В искусстве он делает всё что хочет; зато в приключениях постоянно просит моего совета, и бывает так благодарен, как будто принял его.

Время от времени приходили новости с Сицилии. Дион по-прежнему был у власти; Дионисий возвращаться не пытался, хотя в Локри его все презирали за скотское пьянство и отношение к местным женщинам. Обе армии всё еще служили в Сиракузах, — кампанцев Дион выгнал, но всех остальных сохранил, — так что со времен старого Дионисия город никогда не был защищен лучше, чем сейчас. А сам Дион по-прежнему жил в пифагорейской скромности и простоте.

Ничего больше я не слышал; быть может потому что не спрашивал. Пьеса закончилась. Герой во славе, и публика это знает, — но театр пуст; одни уборщики. Остаётся только вспоминать.

Возвращаясь через Делос, мы задержались на праздник Аполлона и поставили «Гиперборейцев», действие которых как на этом острове и происходит. Во время репетиций, в ослепительный и обжигающий день, какие бывают на Делосе, гуляли мы по террасе возле Львиного озера, чтобы хоть чуть ветерка поймать, и там встретили Хэрамона. Поэта. Побывав гостем Дионисия, он постарался никогда больше не связываться с Сиракузами; но, поскольку пробыл там целый месяц, считался авторитетом в тамошних делах. Нам снова пришлось выслушать россказни о его приключениях, которые все Афины уже наизусть знали; ну, кроме самых последних обновлений, которые он постоянно добавлял, чтобы подчеркнуть свою ненависть к тирании… А под конец он сказал:

— Несчастный народ! Похоже, что проклятие за жестокость к людям Никия так и прилипло к ним со времен отцов наших.

— Ну, сейчас-то Эриннии смягчились, — предположил я.

— Скажи пожалуйста, — вмешался Феттал, — ты новую пьесу дописал?

Хэрамон терпеть не мог, чтобы его перебивали даже ради лести; потому снова повернулся ко мне:

— Вот это нам и предстоит увидеть. Похоже, что кроме оргий во Дворце всё стальное идет по-старому.

— Да брось ты, — говорю. — Сейчас-то они по закону живут.

— Конституционный совет до сих пор заседает… Конечно, за день никто свод законов принять не может; но военное правление продолжается до сих пор.

— Ну, тут вряд ли можно что-нибудь сделать. Однако, людям больше не приходится оплачивать пиры Дионисия.

— Я слыхал, что налоги до сих пор достаточно тяжелы. Войскам платить надо. Вот им не на что жаловаться; дисциплина строгая, но о них и заботятся; прежней скупости Дионисия и в помине нет. Ну и конечно, все кто помог Диону придти к власти — те тоже не в обиде. Он всегда был щедр, даже в изгнании. Но нынешняя его щедрость превосходит ту, что можно оплачивать из своего кошелька. Ладно, он верховный командующий и делает что хочет. И никто не обвиняет его в тратах на себя.

— Так Гераклид на самом деле держит свои клятвы?

— Гераклид!? — Он удивился; и явно был рад, что больше знает. — Ну, там где он сейчас, у него и выбора нет!

— Нико, — перебил Феттал. — Флейтист ждать будет. Ты ведь хотел тот кусок речитатива еще раз прогнать.

Я не обратил внимания.

— Что? — говорю. — Гераклид мёртв? Вот это благословение всем и каждому. Боги давно были в долгу перед Дионом.

Хэрамон поднял брови:

— «Боги лишь тем помогают, кто сам защититься умеет.» В этом смысле ты можешь быть и прав.

— Совершенно верно, — сказал Феттал. — Тебе придется извинить нас, Хэрамон. Мы…

— Постой, — прервал я. — Погоди. Хэрамон, как он умер?

— Его закололи кинжалами в собственном доме; и сделали это люди благородные, древнего происхождения, целый год прождавшие позволения. Воздерживались, пока он не предложил на Собрании срыть крепость Ортиджи, поскольку это логово тирании, укрепленное против народа. Они, по-видимому, рассчитывали на такое с самого дня ее сдачи; и поддержки у Гераклида становилось всё больше… А публично судить его не стоило. Ужасно, отвратительно… Но это Сицилия; там греческой этики ждать не стоит. Всё равно что в Македонии.

Феттал, до того тянувший меня прочь, тут взял за руку. Отказывать ему в проницательности, как некоторые, это большая ошибка.

— Дорогой мой Хэрамон! — сказал я. — Само по себе это меня не удивляет. Но вот что Дион согласие дал, — тут я поверю, только когда увижу, что вода в гору потекла.

— Уверяю тебя! Мне это Дамон рассказал, банкир, бывший там по делу; чрезвычайно трезвый человек. Дион практически признал это в похоронной речи; но сказал, это было необходимо городу.

— Что за похоронная речь? — Я вдруг услышал свой голос, совершено дурацкий. — Кто ее произносил?

— Дион, как я сказал. Он устроил ему государственные похороны, в честь прежних заслуг, и сам произнес речь… Ты перегрелся, Никерат; это же самое свирепое солнце в Греции. Пошли в колоннаду.

— Да нам идти пора, — снова подтолкнул меня Феттал. — Репетиция зовет. — Хэрамон сказал, что проводит нас до театра. На улицах было еще жарче, чем на террасе; Феттал пошел между нами, чтобы дать мне от него отдохнуть; и тут я услышал, как он говорит Фетталу: — Скорее всего, такая самодостаточность у Диона после того появилась, как он сына потерял. Другого-то нету…

— Что значит «потерял»? — изумился я.

— Если точнее, то так и не нашел. Тот приобрел все вкусы и привычки дядюшки своего, а замечаний не выносил. Для Диона это было пыткой; ведь он не только отец, он еще и государственный муж… Говорят, он и суров бывал… Ну, верить можно не всему, что слышишь; но говорят, парень кинулся с отцовской крыши. Вполне вероятно, что попросту был пьян и споткнулся.

После яркого света снаружи, в костюмерной казалось темно. Феттал избавился от Хэрамона возле двери и повернулся ко мне:

— Надо было тебе на Самосе сказать. Но я об этом услышал вечером, накануне спектакля; расстраивать тебя не стоило; а потом я всё надеялся, что какая-нибудь хорошая новость ту пересилит, знаешь?

— Он сделал это для города, — сказал я. — Во всяком случае, так он это видел. Как же он должен был страдать! Но эпитафий, государственные похороны… Кто бы мог себе это представить?

— «Бог за гордыню сразил его карой суровой; После, смягчившись, вознес его к звездам небесным…» — произнес Феттал. — По-моему, вот так он это себе и представлял. Давай, Нико, начинай работать. Иначе ночью спать не будешь, поверь.

Я пробыл в Афинах уже несколько недель, когда Спевсипп попросил придти к нему в Академию.

В последнее время я держался оттуда подальше; главным образом потому, что Аксиотея до сих пор меня стеснялась. Воспоминание о наших Дионисиях ее смущало; и воскрешало в памяти слишком много другого. Ей явно не стоило заглядывать в храм, столько ее душа вынести не могла; и теперь она бросилась в философию, пытаясь понять, как же боги это допустили. Она сказала, это полезнее, чем покой неведения; а уж она-то лучше знала, это точно. Но еще очень не скоро нам вдвоем стало по-прежнему легко. Пока, убедившись, что ребенка я ей не сделал, я старался пореже попадаться на глаза. А кроме того, я наверно просто боялся новостей из Сиракуз. Этот вызов меня встревожил, потому что Спевсипп гостей в Академии не принимал; существовало лишь одно дело, в котором я мог быть им полезен.