Мэри Рено - Маска Аполлона

А вскоре после того пришло письмо от Феттала. Он спрашивал, уж не сошел ли я с ума, что торчу в таком дохлом месте как Сицилия, да еще и без работы. Или нового любовника нашел, как он начинает подозревать? В письме было полно театральных новостей; и изложены они были так, чтобы мне захотелось вернуться. На самом деле, чем я здесь занимаюсь? Ставлю пьесы на местных фестивалях (на самом деле, только что поставил в Катане «Ниобею») и смотрю, как вянут все наши великие надежды? Я написал в ответ, что вернусь при первой же возможности, и в сердце своем не изменился. На самом деле. Был, правда, в Леонтини кудрявый греко-римский парнишка, но это не всерьез.

Я так давно не был в Афинах, что теперь знал: надо появиться на приличном корабле, чтобы не выглядеть кем попало. Поэтому я пропустил самый первый, на который мог сесть: тот шкуры вёз. Это меня кто-то из богов предостерег, не иначе. Возле Локри он затонул, и половина людей погибла. И как раз после моего предполагавшегося отъезда сдалась Ортиджа.

После торжественной клятвы в храме Гераклид не мог пренебрегать своими обязанностями; и блокаду держали по-настоящему. Стража у ворот больше не пела. А дезертир, переплывший ночью, рассказал, что съели слона, хотя ему было больше сорока лет. Но даже тогда никто не решался говорить вслух о своих надеждах, пока от Аполлократа не явился посол. Он соглашался сдать Ортиджу вместе в гарнизоном, флотом, военными машинами и всем, что было в крепости, взамен на охранную грамоту и пять триер, на которых увезёт мать и сестер с их имуществом. Похоже, Дионисий просто бросил этих дам, когда удирал. Но надо отдать ему справедливость: он мог бояться нападения в море.

Все в Сиракузах, у кого были друзья в пределах досягаемости, позвали их присутствовать при великом дне. Мы с Рупилиусом узнали одни из первых; и за ночь добрались туда, чтобы занять места получше, возле моря. Полуразрушенный город вдруг воспрянул к жизни. Кое-как висевшие, подпертые брёвнами портики теперь были украшены гирляндами; исхудавшие ребятишки носили цветы в волосах и плясали на улицах. Все гетеры понадевали тончайшие шелковые платья, — это даже красивее наготы, — и в расписных колясках поехали к морю, распевая под лиру. Мальчишки висели на пальмах, словно гроздья фиников. А у каждого алтаря жрецы совершали возлияния и украшали венками статуи богов.

Был яркий день с хорошим свежим ветром; свет блестел на развернутых парусах и вспыхивал на мокрых веслах. Дион поднялся на борт судна, провожавшего эскадру уходящего тирана. Со стен зазвучали фанфары, и ликующие крики покатились вдоль берега, словно прибой. Старики плакали, молодежь плясала и бросала друг друга в воздух… А ворота Ортиджи стояли настежь и без охраны, впервые за пятьдесят лет.

Тимонид, которого я видел перед самым отъездом, рассказал мне, как Дион входил во Дворец, и как его встречала мать, ведя его сына за руку. Позади них шла жена его; седеющая женщина, в слезах; смотрелась как чужая. С тех пор как ее последний муж бежал перед Дионом, она так и жила в Ортидже; женой обоих — и никого. Его мать, благородная старая дама с тонкой фамильной костью, — кроме кости в ней почти ничего и не оставалось, — вывела эту беднягу за руку и спросила, хочет ли Дион принять ее как родственницу, на что она имела право по рождению, или как жену, которой она всегда была в душе своей. Дион повел себя прекрасно. Если бы кто-нибудь стал писать пьесу о нём, — чтобы показать его наилучшим образом, надо было бы разработать вот эту сцену. Он нежно обнял ее и поцеловал, вверил мальчика ее попечению, и с честью ввел в свой дом. Даже вспоминая об этом, Тимонид нос вытирал. А тогда, сказал, ни у кого сухих глаз не видно было.

— А как это воспринял сам Гиппарин?

— Знаешь, выглядел испуганно; и нерадостно, пожалуй. Но, может, просто чересчур ошеломлен был? Событие-то!.. Ему всего шестнадцать или около того; масса времени исправить прежнее воспитание.

— Конечно, — согласился я.

Потому что здесь пьеса должна кончаться.

Победная процессия, жена возвращается, герой на вершине славы, хор поет хвалу, а счастливые зрители расходятся по домам.

И я могу возвращаться в Афины, самым первым с отличными новостями. Долгий период моей жизни, нередко и душу мне терзавший, заканчивается радостным пеаном.

На другой день, или через, я пошел свидетельствовать своё почтение Диону, как делали все более или менее с положением. Он принимал по двенадцать человек за раз; иного я и не ожидал при таком наплыве; и единственно чего хотел — пожелать ему радости. Он встретил нас в белом плаще, простом даже для него. За время фракционной борьбы он еще похудел; но это только выявило прекрасную кость его лица, сейчас освещенного триумфом. Он спас свой народ; он отомстил за изгнание своё и унижение жены своей; он победил низкого врага, ни разу не унизившись до низости. Это был Дион, и никогда меньше чем Дион.

Здороваясь, он выделил меня; сказал, что слишком коротко поблагодарил в тот раз на дороге в Леонтины. Доброта его меня тронула: он ведь и профессию мою простил от полноты сердечной. Простое помещение было до краёв полно счастьем и победой, как красивый кратер может быть полон вином.

Вокруг него стояли близкие друзья, которые оставались, когда другие уходили: Тимонид, мечтавший наверно убраться оттуда, чтобы писать свою историю, и Каллипп ненавистник тиранов, правая рука Диона с давних пор. Я подумал, а как он почувствовал себя, когда Ортиджа опустела? Его бледные глаза блуждали, словно искали что-то потерянное.

Пора было уходить. Я последний раз глянул на Диона, улыбавшегося друзьям; и тут мне вспомнилась история одного давнего Олимпийского победителя, у которого оба сына тоже оказались увенчаны, на одних и тех же Играх. «Умри сейчас!» — кричали ему, имея в виду, что такое никогда больше не повторится, и большей радости не будет. Я задержался в дверях, хоть уже ушел со сцены, и смотрел на его сильное, счастливое лицо; а голос в душе моей, которого я не мог заглушить, кричал: «Умри сейчас, Дион! Умри!»

Я кое-как выкинул это из головы, — не надо плохих примет! — и пошел собираться на корабль.

В тот год я был здорово занят. Когда вернулся, — долго слушал рассказы о том, кто что делал, пока меня не было. Феттал сознался, что была у него интрижка с юношей в Коринфе… Тем не менее, встреча наша оказалась радостной; мы друг друга простили и проболтали два дня без остановки. У нас всегда так после разлуки, и время этого не меняет.

По слухам, я был на Сицилии с секретной миссией, потому и задержался так надолго. Я помалкивал, и меня хвалили за сдержанность. А пока я отсутствовал, Феттал попал в список первых актеров; и на Дионисиях мы впервые оказались в соревнующихся пьесах: он Троилом, а я Улиссом. Мы оба знали, что постараемся победить, и никаких упреков не будет: уж такие глупости мы точно переросли. Я тогда выиграл, но голоса разделились; так что ему уже недолго осталось. А на пиру мы так увлеклись разговором о технике (он смог, наконец, сам ставить пьесу, и спектакль получился потрясающий), что друзьям пришлось нас растаскивать. Я уж и не помню, чей же это был банкет.