Пьер Леметр - Горизонт в огне

– Угодить Мадлен – это еще не все, – сказал он на следующий день Андре. – Я руковожу газетой, а не благотворительным фондом, что я могу вам дать?

Молодой человек вытирал о брюки влажные руки.

– Я думал, – пробормотал он, – может быть, какую-нибудь маленькую заметку под названием «Эскизы». Что-нибудь о жизни, о моих наблюдениях, но под определенным углом зрения.

Тут Андре вытащил из кармана лист бумаги и развернул его – «Статья об…»

– …аптекарях? Почему об аптекарях?

Пробегая статью, Гийото цокал языком. Несколько парижских фармацевтов попали в тюрьму, потому что работали в воскресенье.

«Так что проще напиться в ближайшем баре, чем найти лекарство, чтобы вылечить ребенка, который – вот ведь! – имел наглость заболеть в воскресенье».

Андре в ироничной манере перечислял профессии, к которым по этой логике можно применить подобные санкции, – пожарные, повитухи, врачи и так далее – и заканчивал коротким, но пронзительным призывом к свободе деятельности: «Пусть в парламенте сотрясают воздух, как там любят это делать, но не мешают работать на благо других тем, кому хватает духу вставать рано утром, то есть в тот час, когда Ассамблея и Сенат еще спят сном праведника».

Неплохо. Жюль Гийото изобразил озадаченность:

– Да, должен признаться, остро…

Четверть часа спустя Андре возглавил новую рубрику «Суар де Пари» за подписью А. Д. Сорок Строчек. На третьей странице. По вторникам и пятницам.

– Это хорошие дни – так о вас узнают. Посмотрят, на что вы способны. Но платить вам я не могу, это обговорено с вашей… с Мадлен Перикур, не так ли?

Когда главный редактор рассказывал об этом, то обходил денежный вопрос и давал понять, что согласился нанять Андре Делькура исключительно из добрых побуждений и платит ему столько же, сколько любому другому хроникеру.

С лета по Рождество Поль вырос на два сантиметра и похудел на три килограмма. Он постоянно испытывал трудности со сном и очень часто просыпался от кошмаров. С едой тоже были проблемы, он практически ничего не ел. Профессор Фурнье жаловался: Полю нужно набрать вес, это жизненно необходимо. Его слова пугали Мадлен. Три или четыре раза в день она сидела возле коляски с тарелкой, подыскивая новую уловку, песенку, считалку, рассказ, выходила из себя. Поль не то чтобы не хотел, но говорил:

– Н…не… г…глот…глотается, м…м…мама.

Мадлен отправляла поднос обратно в кухню и распоряжалась по поводу следующего приема пищи, она все перепробовала, посылала на другой конец Парижа, потому что вообразила, что пюре из брокколи творит чудеса.

Спустя год после «несчастного случая» она по-прежнему переодевала Поля, поднимала его, но, поскольку уставала все больше, 3 февраля 1928 года Мадлен упала, когда несла его в ванную комнату. Ребенок сильно ударился головой о ножку ванны. Мадлен чувствовала себя виноватой, и Леонс, которая настаивала на этом решении с прошлого лета, наконец победила. И тогда начался бесконечный поток медицинских сиделок.

Эта слишком грубая, та – слишком равнодушная, слишком молодая или старая, следующая подозрительно себя ведет, не говоря уже о тех, кто выглядел грязнулей или злюкой, испорченной или глупой. Мадлен никто не подходил, потому что она никого не хотела.

Леонс, конечно, постаралась внушить ей, что найти сиделку без недостатков сложно, но все было напрасно, пока не появилась молодая женщина лет тридцати, деревенского вида, с крутыми бедрами, широкими плечами, большой грудью, жизнерадостная и краснощекая, с маленькими, глубоко посаженными глазами, светлыми, почти белыми волосами и широкой улыбкой, открывающей крепкие зубы, – она была очень приятной.

Женщина встала перед Мадлен и произнесла что-то непонятное, потому что была полькой и ни слова не говорила по-французски. Затем она предъявила многочисленные рекомендательные письма, которые одно за другим комментировала по-польски, Леонс засмеялась, Мадлен же удалось остаться серьезной, хотя, как и ее подруге, ситуация казалась ей совершенно абсурдной. Даже если рекомендации молодой женщины можно было проверить, она никогда не согласилась бы стать в их квартале «той, что взяла на работу пшечку»… Она до конца выслушала ее речь, аккуратно сложила стопку сертификатов и объявила, что не наймет «пше… гм… сиделку, с которой невозможно общаться».

Молодая женщина неверно поняла сказанное, широко улыбнулась, совершенно не удивленная тем, что ей сразу удалось пройти первую проверку, и указала на дверь спальни, выпучив глаза и давая понять, что теперь ей не терпится встретиться с ребенком.

– Moze teraz do niego pójdziemy? [11] Можно к нему сейчас? (польск.)

Мадлен принялась еще раз спокойно объяснять свой отказ, но едва начала фразу, как молодая женщина пошла в комнату и подошла к креслу Поля. Мадлен и Леонс бросились за ней.

Санитарка оказалась говорливой. Никто не понимал и слова из того, что она болтала, но на ее лице читали, как будто она была актрисой немого кино. И положение дел ее не устраивало. Она отступила от коляски, поискала взглядом самую ближнюю к ней тряпку и, недовольно бурча, начала вытирать столик, на который накапала слюна Поля. Она прикрыла ему ноги одеялом, взяла стакан и пошла его мыть, потом передвинула коляску так, чтобы Поль видел свет, но чуть задернула занавески, чтобы Поля не слепили лучи. Затем навела порядок на прикроватной тумбочке, которой Поль не пользовался, сложила стопкой несколько книг, которые он никогда не читал, и все это время продолжала говорить, говорить, прерывая свое щебетание неожиданным смехом, как будто сама что-то спрашивала и отвечала, как будто вопросы ее забавляли, а ответы доводили до изнеможения. Все были поражены. Даже Поль от ее непрерывного жужжания склонил голову и сощурился, пытаясь угадать, что это за фея, потом чуть улыбнулся, и, скажу вам, никогда еще со своего возвращения домой он не казался таким живым.

И вдруг все рухнуло.

Молодая женщина застыла, принюхалась, как охотничья собака, пристально посмотрела на Поля, нахмурилась, заговорила низким голосом – было понятно, что она сердится. Она одним махом подхватила ребенка, как тюк с бельем, перенесла на кровать, положила и, не переставая ворчать и грозить пальцем, раздела его и поменяла подгузник.

Во время этой интимной процедуры она продолжала комментировать происходящее. Никто не знал, обращается она к Полю или говорит сама с собой, вероятно, и то и другое, интонации ее звучали добродушно, властно, укоризненно и весело, эта смесь снова вызвала улыбку Поля. Второй раз менее чем за четверть часа. Она вдруг громко рассмеялась – она держала подгузник кончиками пальцев и зажимала себе нос, потом подошла к корзине для белья, покачиваясь, как будто сейчас упадет в обморок от запаха, потом принялась одевать Поля, который впервые попробовал что-то сказать: