Пьер Леметр - Горизонт в огне

– В…вы… з…забы…

– Бу-бу-бу-бу! – ответила она, не прекращая своего занятия.

Когда она закончила, все пришли к убеждению, что с этого момента Полю подгузник больше не понадобится.

Потому что Влади не хочет.

Владислава Амброзевич. Влади – говорила она, поднимая вверх оба указательных пальца.

Было в ней что-то простое и юное, поразительные бодрость и жизнерадостность.

Леонс заметила, что Мадлен напряглась, скрестила руки, как будто решила, что ее не обведут вокруг пальца.

Леонс притянула ее к себе.

– Все хорошо, – зашептала она, – вы не находите?

Мадлен была в ужасе.

– Да вы что, неужели не понимаете! Перикуры не наймут для ухода за Полем какую-то иностранку! К тому же польку!

Но тут внимание обеих женщин привлек звук голоса. Влади сидела перед Полем, держа его за руки, и рассказывала что-то, похоже считалочку. Она вращала выпученными глазами, как людоедша, и после каждой строчки чуть щипала ребенка за щечку.

Поль сияющими глазами смотрел на нее и слабо улыбался.

В тот же день Влади отвели комнату на третьем этаже – там, где уже проживал Андре.

По крайней мере, говорила себе Мадлен, она католичка.

Андре в крайнем возбуждении пришел в редакцию «Суар де Пари», чтобы отдать текст хроники. Утром он проснулся с готовой фразой «Занимается заря…», которая выражала одновременно все его надежды и склонность к гиперболам и красноречию.

В статье под названием «Наконец-то скандал!» он делал вид, что приветствует последовательность дел, продолжающих сотрясать страну. Когда-то редкие, теперь они, «к счастью, стали насущным хлебом журналистов, радуя своим разнообразием самых требовательных читателей. Теперь рантье мог полюбоваться скандалами на бирже, демократ – в политике, моралист – нашумевшим делом, связанным с гигиеной или моралью, литератор – склоками в артистических или юридических кругах… В Республике их можно найти на любой вкус. И ежедневно. В этой области наши парламентарии выказывают чудеса воображения, чего по части налоговой или иммиграционной за ними не замечается. Избиратели с нетерпением ждут, когда же они обратят свою изобретательность на пользу дела. То есть на борьбу с безработицей, потому что во Франции эти два слова скоро станут синонимами».

Он нес эту статью главному редактору с пьянящим ощущением вхождения в журналистику.

Перспектива встречи с собратьями по перу вселяла в него гордость, к которой примешивался страх. Он не исключал, что его первые шаги будут омрачены некоторой завистью, вызванной тем фактом, что его нанял хроникером владелец газеты, но такие вещи быстро забываются, профессиональное братство основывается прежде всего на владении ремеслом, а корпоративный дух быстро сметает мелкие личные заботы.

– Я… – рискнул Андре.

– Я знаю, кто вы, – поворачиваясь к нему, ответил главный редактор.

– Я принес…

– Я знаю, что вы принесли.

В помещении наступила тишина… осуждающая. На ум Андре пришло именно это слово.

– Положите сюда.

Главный редактор показывал на корзину, как если бы Андре принес какой-то мусор. Пока тот решал, как лучше отреагировать, ему никто не пришел на помощь. Он занервничал: неужели он сразу не понравился? Какую ошибку он совершил? Прочитает ли хотя бы редактор его статью? Если она ему не подойдет, он его вызовет или просто-напросто выбросит материал? Или, что еще хуже, исправит?

Его хронику опубликовали на третьей странице внизу, без купюр, в том виде, в каком он ее принес. С его инициалами.

Но то, что он принял за осуждение, вскоре оказалось настоящей враждебностью. С ним не здоровались, при его появлении все разговоры прерывались, на его брюки частенько проливали кофе, однажды он нашел свою шляпу в унитазе, это было очень неприятно.

Начавшееся в сентябре ужасное испытание продолжалось и в апреле следующего года.

Восемь месяцев унижений и неудач, когда оскорбления чередовались с насмешками.

Машинистка, которой Андре пришелся по душе, шепнула ему:

– Тот, кому не платят за работу, здесь совсем не ко двору…

Теперь он приходил в редакцию в последний момент, чтобы положить статью в корзину. Он уже понял, что она предназначена только чумному, для того, к чему никто не хотел прикасаться. Если бы у него было немного денег, он бы платил посыльному, чтобы тот ходил в редакцию вместо него.

Он поговорил об этом с Жюлем Гийото.

– Это пройдет, не переживайте! – заявил старик, который обожал распри между сотрудниками.

Пройдет, если будет жалованье, хотел ответить Андре, но не осмелился.

Неприятие, которое он вызывал в редакции, было пропорционально успехам его хроники у читателей. Официанты в «Бульоне Расина» не упускали случая поздравить его, как, например, в начале года, когда вышла его отличная статья о Чарли Чаплине.

Не устанем повторять, что Чарли Чаплин является, вероятно, самым великим актером мирового кинематографа. Что еще раз бесспорно подтверждает его последний фильм «Цирк» – на протяжении семидесяти минут в нем происходит столько смешного, человечного и фантазийного, что этого с лихвой хватит на год всему американскому кино.

А также глубокого. Потому что Шарло особенно хорошо удается роль еврея.

Изгнанный отовсюду из-за своих непрестанных оплошностей, он трогателен, жуликоват, не погнушается бутербродом, постыдно выхваченным у ребенка, он ленив, скор на темные делишки, он прирожденный лентяй, мастер на проделки, вечно поджидающий возможности спекульнуть, чтобы не напрягаться и при случае заработать за чужой счет. Довольный собой, когда что-то удается, Шарло безмятежно наслаждается комфортом. Пока ему снова не поддадут под з… и не поставят на место.

Награждая его взрывами смеха, мы сходимся на том, что хотя бы его Шарло честно заработал.

Через несколько недель после своего вступления в должность Влади принесла Полю книжку под названием «Król Maciuś Рierwszy» [12] «Король Матиуш Первый» ( польск .). и начала читать ее вслух.

Это было «живое» чтение. Она изображала персонажей и сопровождала каждую сценку гримасами и звуками, которые должны были усилить повествовательный эффект, потому что Поль, конечно, ничего не мог понять, ведь история была написана по-польски.

В комнату по необходимости зашла Леонс и несколько минут присутствовала при этом наполненном бодростью представлении. Когда, почувствовав озадаченный взгляд Леонс, Влади прервала чтение, Поль замахал рукой – продолжай, продолжай, – никаких сомнений, ему нравилось.

Влади пришлось читать эту книгу по меньшей мере дюжину раз, и ему никогда не надоедало.

Мадлен тоже проявила инициативу и купила за восемьсот семьдесят пять франков переносной граммофон «Виктор» модели «Делюкс», а к нему полтора десятка пластинок – с песнями, с джазом, с оперными ариями. Поль принял граммофон с благодарной улыбкой – с…сп…спасибо, м…м…мама. Он не возразил, но даже не открыл крышку. Приходила Леонс, ставила пластинку Мориса Шевалье и задорно напевала «Валентину». Мадлен же, когда приходила посидеть с ним, выбирала оркестр Дюка Эллингтона, и Поль мило улыбался. Потом граммофон выключали, Поль погружался в оцепенение, обложки покрывались пылью.