Виктор Заярский - Во имя отца и сына

– Счас и смех и грех вспоминать, как твой, Петро, батюшка Корней Кононович в молодости после недолгих ухаживаний и катаний мине на качелях заслал к нам своих сватов. А усе началося с качелей и куруселей, которые в станице завлекали молодежь по праздничным дням на станичную площадь. А я, глупая ворона, рот раскрыла и, глядя на такого жениха-красавца, уже и глаз не могла от него отвести. Словно околдовал мине женишок. Недолго думая я тут же бух в ноги моему строгому батюшке, мол, согласна замуж за етого казака, тольки благослови. Тады мой батюшка, до того как согласиться, вышел во двор и прежди всиво посмотрел, на каких лошадях приехали сваты. А кады он открыл калитку и увидел перед своими воротами расписную тачанку, запряженную лихими конями, сразу помягчел, смилостивилси и без разговору дал мине свое отцовское благословение. И тольки апосля свадьбы мой строгий папаня раскусил, што Корней Кононович приезжал мине сватать на чужих конях, которых он выклянчил у кого-то в станице по случаю своего сватовства. Вот тады мой папаня за голову взялся и понял, что его окрутили, но диваться было некуды. Вот каким, Петро, премудрым оказалси твой папаня. Как видишь, он и смолоду был не простой казак, обведеть вокруг пальца кого захочить.

Корней Кононович тем временем быстро обошел и осмотрел свой земельный надел. А вокруг, как живой, притихший и загадочный степной кубанский простор дышал опьяняющим чистейшим духом разнотравья. До глубины души взволнованный, Корней Кононович вдыхал его полной грудью, никак не мог вдоволь надышаться этим бодрящим настоем воздуха и благодарил в душе Господа Бога за такую неописуемо сказочную и волнующую земную благодать. Млел уматерелый казак от удовольствия, и его душу распирало от счастья, что послал ему Господь Бог такую земную красоту. Любовался казак-хлебороб и никак не мог налюбоваться рядом посеянными всходами щетинистых зеленей озимой пшеницы, которые подавали надежды на будущий урожай. Вернувшись к своему балагану, он не удержался и обрадованно сказал заспанному сыну, который вместе с женой Ольгой уже крутился около балагана:

– Пшеничка, сынок, в этом годе не тольки у нас, но и у других казаков, видать, хо-о-ррошая удастся, – И тут же с твердой уверенностью прибавил: – Нынче хлебушком огребемся!

– Слепой сказал, побачим, – пошутил Петр Корнеевич.

Перед глазами у восторженно настроенного Корнея Кононовича волнообразно колыхалась, как бы вздыхая, живая, притихшая и загадочная необозримая кубанская степь. Она невольно будоражила своим опьяняющим чистейшим духом разнотравья душу не только Корнея Кононовича, но и каждого соседа по делянке, ухватистого и жадного до работы станичного казака-хлебороба.

Такая чарующая красота природы еще долго не отпускала Корнея Кононовича, поэтому он любовался и никак не мог налюбоваться не только своим, но и соседскими заботливо ухоженными земельными наделами. Прежде всего его радовали делянки пшеницы и ячменя, поэтому он прикидывал в уме насчет обнадеживающего урожая. Потом Корней Кононович трижды перекрестился, азартно поплевал на ладони, и только тогда взялся за черенок косы и, взглянув на сына, сказал:

– Ну, с Богом, Петро! – и как бы играючи взмахнул косой, которая вжикнула, подчиняясь азарту косаря, и с особым упорством принялся за свое ответственное дело.

Петр Корнеевич, боясь уступить отцу в рабочей сноровке, принялся следом, а женщины с тяпками через плечо пошли, чтобы заняться прополкой бахчевых.

Корней Кононович, молодецки взмахивая, заносил косу, при этом с напряжением поворачивал морщинистую шею то влево, то вправо.

Петр Корнеевич молча шел рядом и, боясь отстать от отца и оплошать, ловко взмахивал косой, приноравливаясь к отцовскому шагу.

Монотонно вжикали две косы. Буйное разнотравье в этом году вымахало по пояс и радовало косарей. Отец и сын Богацковы спешили с покосом, боясь упустить время. Если чуть перестоит трава, трудно будет с ней справиться.

Дивно красовалась под солнцем облитая яркой зеленью степь. А с косогора, где, не разгибая спин, трудились Богацковы, просачивался через лежащую внизу балку желто-горячий цвет донника, и слышался приглушенный гул трудолюбивых пчел, которые, проведав поле, торопливо ощупывали хоботками каждый цветок, как будто боялись его пропустить. Беззаботные и хохлатые жаворонки хлопали крыльями в вышине и пели косарям свои сладкие песни.

Через полчаса Корней Кононович, разогнувшись, с удовлетворением оглядывал начало своей работы. Тут он заметил, что скошенная им и сыном трава была уложена в ровные, как по шнуру, валки и истекала соком. Она испускала, распространяя вокруг, дурманящий травяной пресновато-горький запах.

Терпко млея под горячим солнцем, свежескошенная трава испаряла едва приметный колеблющийся настой увядания, и сердце у Корнея Кононовича начинало полниться сладкой умиротворенной радостью.

Во время минутного отдыха он выдергивал из-за пояса песчаный оселок и несколькими точными ударами бывалого косаря поправлял притупившееся полотно косы. Петр Корнеевич машинально повторял за отцом то же действие, боясь уступить ему в мастерстве и проворности.

Широко и спокойно лился свет низкого утреннего солнца, подрумянивал необозримые просторы кубанских полей и съедал медленно уползающие тени, которые с ночи залегли в полусонных балках. До обеда Корней Кононович и его сын Петр Корнеевич были так увлечены работой, что и перекурить им было некогда.

Работа у Ольги валилась из рук. Обида на загулявшего мужа скребла душу, и слепая ревность не давала покоя.

Дома по ночам, да и теперь она горько плакала от безысходности, потому что не видела конца своим душевным страданиям. Никак не могла простить мужу его недавнюю измену. К утру ее подушка была мокра от слез. С каждым днем она таяла на глазах и до того вся извелась, что на женщину стала не похожа. Тошно ей было смотреть на белый свет. А ее мужу-гуляке Петру Корнеевичу хоть бы хны.

Недели за две до выезда в поле Ольга не утерпела – сходила на свое прежнее подворье, где она была уже как отрезанный ломоть, и поделилась безутешным горем со своей матерью. Та внимательно выслушала ее и, глядя на дочь с укором, заявила, что во всем виновата она сама, потому что в свое время перебирала женихов, крутила носом и не вышла, неслухменная, замуж за Семена Кривохижу, при котором жила бы сейчас как у Христа за пазухой. А в конце недолгой и неприятной беседы заметила:

– Это тебе, милая моя, с Петром только цветики, а усе ягодки ишо впереди тибе ждуть!

После этого разговора Ольга присмирела, замкнулась и продолжала жить молитвами с надеждой на лучшее.

Свекровь Ефросинья Платоновна, хотя и догадывалась о причине расстройства снохи, поглядывая на ее страдания со стороны, ноделала вид, что в семейных отношениях молодоженов ничего серьезного не подозревает.