Виктор Заярский - Во имя отца и сына

В сердце Петра Корнеевича гнездилась какая-то чертовщина и руководила соблазнительной похотью и помыслами, склоняющими его неустойчивый дух к прелюбодеянию. Несколько оправившись от смущения и неловкости, он повернулся к отцу и, покусывая губы, с присущей ему беспечностью и наигранной веселостью в голосе отрубил:

– Вали теперича, папаня, на меня усе кулем, потом разберем!

Корней Кононович сделал несколько жадных затяжек и, поперхнувшись дымом, прокашлялся и только потом посоветовал:

– Остепенись, Петро, пока не поздно, не зли меня, Христом Богом прошу! – и с угрозой добавил: – Иначе я с тобой, ты мой характер знаешь, церемониться не буду. Я с тобой в кошки-мышки играть не собираюсь! Возьму в руки ременный арапник и выпорю как сидорову козу за твою беспутную жизню!

У Петра Корнеевича вся кровь прилилась к лицу. Он вскинул голову, как норовистый конь, взнузданный опытным седоком, и, глядя на отца в упор, раздосадованно и с наглой откровенностью заявил:

– Я, папаня, представь сибе, не баба, в подоле дитенка не принесу, так что вы за мине не дюже беспокойтися, – И на лице его застыла язвительная усмешка.

Корней Кононович не ожидал такого ответа. У него даже в голове не укладывалось, что сын способен ему такое сказать, поэтому взвился от его все возрастающей наглости и очевидности торжествующего бесстыдства.

– Ты как со мною разговариваешь, растуды твою мать? – выкрикнул он в запальчивости срывающимся голосом и подхватился с места. – Ишь ты, моду узял… грамотей какой нашелси! – И впился в сына взглядом. – Ты, Петро, не дюже ерепенься и брыкайся, а то я такому норовистому и нахрапистому быстро ума уставлю! – Но чуть погодя остыл и, понижая голос, со всей строгостью напомнил: – Бачилы, сынок, твои очи, шо куповалы, – потыкал он пальцем в сторону приближавшейся Ольги. – Теперича ештя хучь повылазьте!

Чуть заметная конфузливая усмешка пробежала по лицу Петра Корнеевича. Он хотел опять что-то вякнуть в свое оправдание, но куда там! Возбужденный отец не дал ему и рта раскрыть, чтобы слово вымолвить.

– Цыц, кому сказал! Подожми свой подмоченный хвост и помолчи, ради Бога, ссыкун, когда старшие с тобою говорять! Твое дело теперича телячье, обосрался и стой, покудова тебе задницу подмоють!

Петр Корнеевич подавленно вздохнул и вслед за отцом поднялся с места. Он беспечно зевнул, сладко потянулся и до хруста в костях развел назад руки, демонстрируя недюжинную силу своих широченных плеч. Былой гонор и спесь у него как рукой сняло. Он прекрасно знал, чем пахнет отцовская угроза, поэтому прикусил язык, стал тише воды ниже травы и, не зная, куда себя деть, начал ходить взад и вперед около куста боярышника и жадно курить. Его затяжное молчание, похожее на непонятное смирение, раздражало и льстило самолюбию отца. Невозмутимо попыхивая цигаркой, Корней Кононович поглядел на сына и подумал: «А дури у ниво хучь отбавляй! И в случай чиво совладать с таким мине будить чижало! Но ежели надобно будить, то как-нибудь постараюсь!» – и с добродушной хитрецой напомнил ему:

– Вот что, Петро, хочу тебе сказать. По-моему, ты по своей воле женилси и в немалыя затраты мине втянул, поетому теперича нечего по чужим бабам шастать и творить безобразию. А для мине в станице одна неприятность получается, когда ты по ночам из дому уходишь и шляешься черт знаить иде. Заруби сибе на носу и всигда помни, что твои гулюшки до хорошего тибе не доведуть, а семья у нас, казаков, – дело святое. Сбил трохи оскомину, и будя чудить.

Разговор с отцом у Петра Корнеевича получился нелицеприятный, но своевременный и нужный.

Ольга вместе со свекровью приближалась к повозке. Она приметила раздор между мужем и свекром и с тревогой на душе поделилась своим предположением со свекровью.

– Чтой-ся наш батюшка дюже размахивает руками, видать, не в духе и Петра, видать, благословляить за какиеся грехи, – высказала она свою небеспочвенную догадку.

Ефросинья Платоновна быстро заправила волосы, которые выбились из-под белой батистовой косынки, и ускорила шаг. У нее даже сердце екнуло, и лицо стало напряженно-озабоченным.

– Етому старому дуролому недолго до такого раздора додуматься! Небось, с Петей чтой-ся не поделили и сцепились, как пауки у банке.

Корней Кононович не утерпел и тут же, не дожидаясь прихода женщин, решил промочить пересохшее горло. Недолго думая он ловко выхватил из передка шарабана спрятанный там в соломе покрытый изнутри коричневой глазурью пузатый глиняный кувшин с домашним хлебным квасом и через край сделал несколько жадных глотков. Квас, резковатый на вкус, шибанул ему в нос, только тогда он оторвался от кувшина, отрыгнул спертый воздух, вытер мокрую бороду и грудь и, впадая в назидательный тон, примирительно произнес:

– Семью, Петро, всигда блюсти и беречь надобно, как зеницу око! И последний мой тибе отцовский совет. Ежели тебя Бог разумом не обидел, то держись-ка ты, сынок, от всякого позорного греха подальше, не позорь нашу пристойную фамилию.

Разговор отца и сына получился для обоих явно не из приятных. Гадко стало у Петра на душе после такого профилактического общения.

Сегодня Корней Кононович решил больше не усугублять отношения с сыном. Он снизошел до того, что не стал затевать мордобой и руки марать. Чуть погодя прикинул в уме и понял, что плетью обух топора-колуна все равно не перешибешь. Потом великодушно отложил свое строгое намерение до следующего более подходящего случая, если сын не одумается. При этом он решил, что если его сын Петро паче чаяния не соизволит извлечь из состоявшейся беседы должный урок, то к этому не поздно будет и спустя некоторое время возвратиться. Отцовский нюх подсказывал ему, что упустил он золотое времечко для воспитания своенравного и разболтанного сына, которому теперь хоть кол на голове теши, о чем приходилось только пожалеть. Корней Кононович в душе согласился с тем, что воспитывать распадлючившегося здоровенного балбеса нужно не сейчас, когда он уже не вмещается вдоль лавки, а тогда, когда он помещался поперек нее. Если раньше его выходки воспринимались родителями как безобидные, потешные забавы, то теперь это выглядело иначе. Поэтому и результат получился плачевный. Корней Кононович только теперь понял, что поздновато спохватился, и с ужасом вспомнил, что Петро и смолоду был не лучше, что дело постепенно шло к такому позорному финалу не один год. И несмотря ни на что, Корней Кононович остался доволен своим нынешним обстоятельно-строгим внушением сыну.

Петр Корнеевич растоптал окурок цигарки, расстелил под кустом рядно, вытканное матерью из разноцветных тряпочных лоскутов на домашнем деревянном ткацком станке. Поднял голову, а когда выпрямился, то не знал, чем заняться дальше.