Андрей Лютых - Крепь

– Да уж не знаю. Только кто же ваших сыновей в рекруты будет брать, если русские уйдут отсюда за Смоленск?

– Нам никто не говорил, что москаль уходить будет. Вон лежит рыжий, никуды не собирается, – сказал Василь, кивнув в сторону попившего кваску и задремавшего фельдфебеля.

– А чего ж вы тут для них рвы копаете? Стало быть, боится царь Александр. Императора Наполеона боится. Слыхали о таком? – серые глазки художника забегали так, словно быстротой движения должны были наверстать то, что потеряли из-за своего маленького размера. – Он уже и австрийского и прусского императоров из Польши выгнал, и царя Александра из Литвы выгонит, если возьмется. Будет здесь снова Польша. Воевать, как прежде было, станет шляхта, не будет рекрутчины.

Художник сделал паузу, пытаясь определить, нравится ли мужикам то, что он говорит. Но худые, выдубленные ветрами лица крестьян не выражали, казалось, абсолютно ничего. Можно было подумать, что они не понимают незнакомца, хоть тот и говорил на их родном языке, смешанном с понятными мужикам польскими словами. Разве что молодой кашевар выглядел настороженным, но эта настороженность скорее была вызвана тем, что он только что попробовал свою юшку.

– Это ты пану нашему рассказывай. А нам что Россия, что Польша, что Неметчина – все одно мы подневольные.

– Не все одно, пан Василь! Наполеон всем даст волю. Везде давал! Бесплатно, как сейчас, никто вас работать не заставит!

В ответ мужики вдруг опять поснимали шапки, и художник услышал, что за его спиной кто-то насмешливо сказал по-русски:

– Что же ты, мужик? Опомниться не можешь, что паном тебя назвали? Надо не слушать его, а вязать.

Художник, сказав «позвольте!», обернулся. Перед ним стоял высокий молодой человек в сверкающих сапогах, в дорогой белой рубашке с расстегнутым воротником, смуглый, с въедливыми наглыми глазами покорителя женских сердец и добродушной ямкой на широком подбородке. Словно хлыстом, он играл веточкой рябины. Его внушительной величины ноздри весело раздувались.

– Позвольте, – сказал художник, – какое вы имеете право говорить обо мне с таким пренебрежением?

Его глаза перестали бегать и изобразили неподдельное возмущение.

– А какое вы имеете право подстрекать крестьян к бунту?

– Я никого не подстрекал! Вы придумываете что-то несуразное!

– Я все слышал, вы просто несколько увлеклись и не заметили, как я присоединился к вашим слушателям, которые должны были связать вас и сдать военным властям.

– Я просто рассказывал этим людям, что в других странах подобный труд оплачивается.

– Полно! Эти люди могут повторить ваши слова. И вообще, что вы делаете здесь, на строительстве военных сооружений? Ну-ка, предъявите ваш этюдник! Ага… Так и есть! Вы зарисовали все: и редуты, и мост, и ретраншементы!

– Какая чушь! Это пейзаж!

– Об этом мы с вами поспорим в ином месте. Прошу вас! – выражение лица высокого молодого человека вдруг стало чрезвычайно строгим.

– Позвольте, но я художник, моя фамилия Зыбицкий, я австрийский подданный, я имею диплом, подорожную…

– Будьте любезны.

– Извольте…

Пока важный незнакомец вертел в руках документы австрийского подданного, тот продолжал оправдываться:

– Несколько дней назад я был в Вильно и получил заказы от некоторых местных помещиков. Я сейчас направляюсь к ним писать портреты. Это может подтвердить, например, господин Сакович, который ждет меня у себя сегодня. Вполне естественно для художника остановиться в столь живописном месте и сделать наброски…

– Господин Сакович, вы говорите? – переспросил незнакомец, переставший обращать внимание на слова художника, как только услышал эту фамилию. – Константин Сакович из села Старосаковичи?

– Да, – удивленно ответил художник, озираясь по сторонам.

Этот ответ вызвал у высокого господина целую бурю восторга.

– Ха-ха-ха! Солитэр! Славно складывается пасьянс! Все одно к одному! – хохотал он, и его короткие усы задорно топорщились. – Вам повезло, господин шпион, нам по пути. Сначала я думал сдать вас ну хотя бы командиру этой пионерной роты, но раз вы направляетесь в Старосаковичи, к пану Саковичу, то поедем вместе… Эти пионеры-землекопы еще упустят тебя, чего доброго. А в Старосаковичах ты мне пригодишься. Ваши документы я пока оставлю себе.

– Но какое вы имеете право? Кто вы, собственно, чтобы распоряжаться?

– Я занимаю важный пост при главном штабе. Надеюсь, вам этого достаточно? – сказал господин, на минуту придав лицу прежнее выражение напускной важности, после чего он продолжал говорить с таким видом, будто художник должен разделять его радость: – А ведь я подошел сюда только потому, что распорядитель работ сказал мне, будто тут обедают старосаковичские мужики. Мне нужен был проводник, а фортуна повернулась так, что довелось поймать бонапартовского шпиона и к тому же друга господина Саковича!

– Не смейте называть меня шпионом! Если ваш чин дает вам право проверять мои документы, то вы это сделали. Вы убедились – мои бумаги в порядке, так что на сим…

– То-то, что бумаги. Паспорт сами рисовали, месье портретист? Паспорта иностранцам сейчас более чем на один месяц не выписываются, а у вас он действителен на четыре! – с каждым произнесенным насмешливым господином словом его «пост при главном русском штабе» словно становился все важнее и важнее.

– У меня подорожная за подписанием литовско-виленского губернатора Багговута…

– … В коей тоже ничего не говорится о том, что вы следуете на переправу через Березину с целью снятия плана фортификационных сооружений, – продолжал куражиться важный господин. Дав понять, что спорить с ним бессмысленно, он обратился к перепуганной артели:

– Что, мужики, вы действительно крестьяне пана Саковича?

– Так, пан офицер, – ответил Прокоп.

– А кто из вас хочет домой?

Мужики настороженно молчали.

– Не думайте, сюда вы уже не вернетесь, я все устрою. Да вот ты, носатый, – обратился он к Василию, – покажешь мне дорогу к твоему пану? В коляске поедем.

– Отчего ж, коли вы с начальством тутошним устроите…

– Да я уже договорился. Так что обедай, а я тебя жду в коляске, вон она, у самого моста. А вы следуйте за мной, господин Зыбицкий.

– Но я уже нанял еврея с повозкой, я ему рубль должен… – пробормотал художник, понимая, впрочем, что при этом он даже не за соломинку хватается, а за воздух. Рубль, на который даже бутылку шампанского в виленском ресторане не купишь, никак не остановит решительного господина.

– Вам повезло, с этой минуты вы переходите на казенное содержание! – снова мрачно пошутил тот и извлек из кармана ассигнацию.

Словно из-под земли или из другого кармана принявшего на себя казначейские обязательства господина вдруг возник еврей в отвратительно грязной черной не по погоде хламиде. Он уже принес саквояж художника.