Роберт Грейвз - Царь Иисус

Захария помолчал. Потом с горечью проговорил:

— Должен я сказать вам правду, которая возмутит вас, или ложь, которая будет вам приятна? — И со стоном добавил: — Лучше бы Господь опять лишил меня языка!

— Ты должен сказать нам правду, если хочешь, чтобы тебя судили по справедливости.

— Вы убьете меня, если я скажу вам правду, но если я солгу, моя душа никогда не обретет покоя. Не лучше ли вам проявить милосердие и дать мне уйти подобру-поздорову. Ты не распустишь Синедрион? — спросил он Симона.

— Я не могу это сделать, потому что мы ведем дознание. Я могу только перенести слушание на другое время. Ты этого хочешь?

Захария надолго задумался.

— Если ты перенесешь его на другое время, то только усилишь страдания моей души. Нет! Пусть будет, что будет! Я скажу вам правду, но поклянитесь Вечным Творцом, что не тронете мою семью и я умру достойно, что бы я ни сказал вам. Вы слышите меня? Поклянитесь именем Бога, что не повесите меня, не задушите и не сожжете, по крайней мере, достойно предадите мое тело земле. Умирать страшно, но умирать проклятым — значит бродить бесприютной тенью среди ящериц и шакалов.

Симон примирительно ответил:

— Нет нужды в клятвах. Расскажи всю правду и отдайся на милость Бога.

Он прочитал показания Рувима и спросил, подтверждает ли их Захария.

— Рувим увидел то, что хотел увидеть, — сказал Захария. — Не сомневаюсь, в глубине своего жестокого сердца он убежден и всегда был убежден, что я способен на самые страшные преступления. Он никогда не переставал злиться на меня с тех пор, как шестнадцать лет назад я свидетельствовал против него в деле о колодце, считая этот колодец собственностью моего родственника Иоакима, которого я тоже вижу здесь. Сердце Рувима — гнездо зависти. Неужели Господь никогда не очистит его Своим пламенем?!

Захария замолчал, а потом то взрываясь словами, то затихая, и все время беспокойно теребя амулет, рассказал, как было дело.

— Я должен был положить благовония на алтарь, но перед этим очиститься телом, надеть чистое платье и поститься целый день. По обычаю, смотритель Завесы покинул Святилище, когда я пришел. Я уже почти все сделал и тут услышал тихий-тихий голос. Он доносился из-за Завесы и звал меня по имени: «Захария!» Я ответил: «Вот я, Господи! Говори, Господи, ибо слышит раб Твой». Тихий голос спросил: «Что горит на Моем алтаре?» И я ответил: «Благовония, Господи, как заповедал Ты Твоему слуге Моисею». Тогда голос опять спросил: «Разве Солнце Святости продажная женщина или мальчик для утех? Ноздри мои чуют запах стиракса, раковины гребешка, ладана и нартекса, сжигаемых на кедровых поленьях. Разве это благовонное омовение для Солнца Святости?» Я ничего не смог ответить. А потом, когда уже простерся на полу, услышал, как отодвигается Завеса и ко мне приближаются дарственные шаги. Я услышал шипение, как бывает, когда гасят огонь, и потерял сознание.

Синедрион в испуге внимал Захарии. Ни один человек не смел поднять глаза на соседа.

В конце концов Симон, едва дыша, проговорил:

— Однажды, когда первосвященник Иоанн Гир-кан положил благовония на алтарь, Всевышний подал голос и сообщил ему о победе его сыновей над злодеем царем Антиохом. Но он слышал только голос. Не было никаких других звуков. Не было и следов. Продолжай же!

— Разве я сказал недостаточно?

— Ты не все сказал. Продолжай!

— Ладно. Когда я пришел в себя, я увидел… я увидел… Когда я наконец пришел в себя, я поднял голову, чтобы посмотреть, и я увидел…

— Что ты увидел?

— Я увидел… О милостивый Боже, верни мне мою немоту!

— Что ты увидел?

— Сын Боефа, пожалей меня, потому что я расскажу тебе, что я увидел. Я увидел кого-то, одетого в одеяния того цвета, какой бывает на тебе по великим праздникам. Он прижимал к груди трехглавого пса и золотой скипетр в виде полураспустившегося пальмового листа, и — Господи, смилуйся! — он стоял между Завесой и стеной по правую руку и был выше человеческого роста, хотя говорил тихим голосом: «Не бойся, Захария! Иди и скажи моему народу правду о том, что ты слышал и видел!» Но я не смог, потому что внезапно онемел.

Крупные капли пота усыпали лоб Захарии, покатились по его лицу, по бороде и засверкали в ней, отражая свет полыхавших возле него факелов. Он открыл было рот, чтобы продолжить рассказ, но судорога не дала ему говорить.

Симон всей душой болел за Захарию.

— У меня больше нет вопросов, — сказал он. — Неужели нам еще надо спрашивать сына Варахии? Ведь он болен или повредился рассудком. Записывать его признания сейчас в высшей степени несправедливо.

Тут решительно поднялся с места преклонных лет книжник Матфий, сын Маргала.

— Сын Боефа, — возразил он, — если бы Захария один свидетельствовал о видении, я бы поддержал твое милосердное предложение закрыть наши уши для его бреда, но что нам делать с показаниями Рувима? Рувим видел следы. Могу я задать несколько вопросов сыну Варахии?

— Можешь, — ответил Симон. Матфий спросил:

— Захария, ответь мне, но сначала подумай. Тот, кто говорил с тобой от имени Вседержителя, открыл тебе свое лицо?

У Захарии задрожали губы.

— Сын Маргала, мне приказано говорить правду. Он открыл мне лицо.

— Вы только послушайте, как он богохульствует! Хватит с ним говорить! Разве мы не знаем, как Господь наставлял своего раба Моисея: «… лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых».

Захария был похож на антилопу, которая не знает, куда ей бежать.

— Господь дал мне уши, чтобы слышать, глаза, чтобы видеть, и рот, чтобы говорить! — крикнул он. — Почему я должен отказываться от Господних даров? Слушайте меня, старцы и юноши Израиля, слушайте меня внимательно! Что я видел? Я говорю, что я видел лицо Владыки, и это лицо сияло, хотя и не убийственным светом, и похоже это лицо было… — Он уже не кричал, а визжал. — Его лицо было похоже на морду дикого осла!

Тут все завздыхали и загудели, как бывает перед бурей. Приглушенный поначалу шум становился громче…

— Горе нам! Богохульство! Богохульство!

Все в зале повскакали со своих мест и принялись рвать на себе одежды. Это были люди бесстрастные, познавшие мир, далекие от диких выходок деревенских жителей при слове «колдовство» или «богохульство», но и они рвали швы на отворотах и кричали:

— Горе тому, кто говорит такие слова! Всех перекричал Рувим:

— Симон, сын Боефа, я называю этого человека, хотя он мой родственник, колдуном, нарушившим святость Святилища! Я требую, чтобы ты предъявил ему обвинение и чтобы Захария теперь же опроверг его, а если он не сможет, мы будем голосовать, даровать ему жизнь или предать его смерти!

Симон сурово возразил ему: