Юрий Мартыненко - Красная мельница

Население ДВР вело активную борьбу с японской оккупацией за свободу и независимость нового государства. Оккупационная зона японцев на Дальнем Востоке продолжала неуклонно сокращаться.

25 октября 1922 года партизаны заняли Владивосток, а уже 15 ноября ВЦИК объявил ДВР составной частью РСФСР».

Партизанский отряд товарища Бирюкова прошлой зимой «квартировал» в глухой таежной балке среди сопок. Из врытых землянок торчали жестяные трубы. По ночам в низинах собирался холодный осенний туман. Дров много. Из-за дальнего расстояния до первых селений печного дыма можно было не опасаться. Сопки надежно закрывали собою это партизанское убежище. Сюда не долетали даже гудки паровозов. Снег завалил звериные тропы. Ветер грохочет в тайге. Замшелые столетние лиственницы высятся над сугробами. Нет следов рыси и зайца. Непроходимые трущобы черного хвойного леса, бурелома, кустарников. На десятки километров кругом чаща, марь, валежник, каменные россыпи.

На самой железной дороге и вдоль нее беспредельно хозяйничали японцы. В планах было, если партизанская война затянется, вновь использовать уже оборудованный и когда-то обжитый лагерь. Но события показывали, что скоро все изменится. Можно будет окончательно выйти из тайги и, слившись с регулярной Красной армией, бить врага до победного конца.

Фроську по приказу семеновского штабс-капитана Яхонтова привязали руками назад к столбику. Притащили охапку сена. Готовились запалить.

– Как же так, Фрося? Смею обратиться, господин штабс-капитан?

– Обращайтесь.

– Как же так, господин офицер? – теребил мятую фуражку Иннокентий. – Я же честно. По первой мобилизации к вам…

– Смотри-смотри на свою грешную бабу, – проговорил тот, глядя будто сквозь Иннокентия бесцветными водянистыми глазами. – Раньше надо было думать, прежде чем избу с японцами поджечь.

– Так ведь не подожгла, все обошлось. Да и японцев там не было. По дурости она, господин штабс-капитан. И в жизни она такая. Всегда ругаемся. И тут психанула она, никого жечь не собиралась…

– Ну-ну, теперь не будете ругаться, – успокоил штабс-капитан и махнул рукой. – Пора запаливать.

Видя, что не убедить, Иннокентий перекосив лицо, дико вскрикнул:

– Да я за Фроську, твари вы косоглазые!!!

– Мы не косоглазые, это японцы, голубчик, косоглазые. Вы что-то попутали, господин гармонист или товарищ гармонист? Еще скажи спасибо, что я не отдал ее именно им.

Поглядев на бледное лицо Иннокентия, офицер вдруг смягчился, а может, просто острастку разыгрывал, махнул рукой солдатам, которые оставались в недоумении и замерли в ожидании: неужто грех такой на душу взять придется?

– Ладно, развяжите эту дуру безмозглую. Пускай пока живет на радость гармонисту. Но если что, – поднес к лицу того кулак, затянутый черной перчаткой, – одними мордасами не обойдется.

Осчастливленный больше жены муж готов был целовать протянутый кулак штабс-капитана, неизвестно почему сменившего вдруг гнев на милость, которая все-таки объяснялось простой причиной. Офицер внутренне был зол на союзников за недавний бой с красными. В принципе именно из-за нерешительности японской роты семеновцы понесли потери. Еще больше прибавлялось неприязни от воспоминаний давних столкновений с партизанами. Японцы избегали атак, преимущественно стреляя только из-за укрытий. Не соблюдали или сознательно нарушали тактику боя, вероятно, исключительно в целях самосохранения. Видно, сильно хотелось вернуться домой, на свои острова, в мир цветущей белой сакуры, к своим прекрасным, известным тонкой любовью дамам.

«Если страшно воевать, то зачем сюда приплыли?» – мысленно негодовал русский штабс-капитан, прежде искренне уверенный в практическом содействии союзников.

Обрадованный же Кеха, когда Яхонтов удалился, слегка одурел, пролепетав, что Верховный Главнокомандующий Русской армией адмирал Колчак своими приказами запретил бить в зубы мужиков.

– Чего? В зубы, говоришь, нельзя? А по зубам можно? – Задержавшийся во вдоре урядник с размаху ударил по Кехиному лицу. Мотнулась голова. – Что? Ишо хочешь?

– Нет уж. Шпашибо! – выплюнул Кеха окровавленный зуб.

– На здоровье! – рыкнул урядник, глядя исподлобья на наглого мужичишку – соплей перешибешь, но с гонором. Тут едва бабы своей не лишился, а, гляди-ка, о Колчаке вспомнил. Слышало местное начальство о категорических запретах Верховного бессудных расправ, реквизиций у населения, телесных наказаниях, да только чихать хотели на эти приказы в таежной глуши. До Бога высоко, до Омска далеко. Всовывая ногу в стремя, урядник еще раз погрозил Кехе нагайкой, бормоча:

– Ишь ты, Колчак не велел морду бить!.. Колчак – Колчаком, а морда – мордой!!

И, хлестнув коня, грозный казак ускакал, растаяв в густой пыли иссушенной летним зноем улицы.

«Не ко времени расхворался», – досадовал Баженов. По молодости он вылечивал простуду народными средствами. Сидел над чугунком со сваренной в мундире картошкой, накрывшись полушубком. Вдыхал раскаленный пар. Помогал отвар чабреца с сушеной малиной и редька с медом. Но теперь дело было худо. Нужны были лекарства. За ними племяннице пришлось сходить до села.

Напуганная болезнью дядюшки, Настя поминутно заглядывала в закуток горенки, где была его спаленка, слушала тяжелое дыхание, не в силах помочь. Лоб больного горячил ладонь. Болезнь, конечно, отступала, но медленно. Хотелось постоянно пить. Наготове стоял целебный отвар богородской травы.

Федот Евлампиевич, проведя бредовую ночь и чувствуя ломоту во всем теле и жар в груди, ранним утром, открыв глаза, увидел безмолвно сидящую рядом на табуретке племянницу. Пахло огарками. Из экономии керосина в лампе Настя жгла самодельные сальники.

– Ты что же, так и сидела всю ночь? – хрипло спросил он, трогая ее мягкую руку.

– Как же тут уснуть? Боязно мне.

– Ну, не помер же, обойдется, – как можно мягче произнес Федот Евлампиевич. – Поди приляг. Мне стало полегше.

– Правда?

– Еще немного и порядок будет. Что мне сделается? Поди отдохни. И так намаялась со мной.

– Значит, помогли порошки? А вы боялись меня отпускать до села. Я быстро обернулась. Тетя Елизавета привет передавала, вот и гостинцев отправила.

– Хорошие они люди. По дороге все тихо было?

– Тихо, только казаков видела. Но все обошлося. Офицер с ними был. Наплела ему три короба, что, мол, с покоса за харчем домой направляюсь. Офицер совсем молодой. Такой обходчивый…

– Ишь ты…

– Пойду яишню спеку на завтрак. – Настя соскочила с табуретки, обрадованная тем, что больной пошел на поправку.

Ночью, мечась в жару, бредился старику мерзкий продотрядовец. Оскалившись щербатым ртом, тыкал дулом маузера больно в грудь, злобно повторяя: