В. Волк-Карачевский - Кто правит миром

А пока… Пока кредиторы выворачивали карманы, демонстрируя настоящую торичеллиеву пустоту [96], и конечно же, врали при этом безбожно, не желая рисковать, так как никто не верил, что Станиславу удастся хоть что-нибудь получить после Старухи.

Толстой же о возможностях Станислава Пржибышевского рассудил иначе. Да, Старуха не оставит нелюбимому племянничку ни полушки. Но Поленька вполне может разделить с ним наследство пополам – ведь каждому из них достанется тысяч по пятнадцать душ, да еще сколько деньгами! И Поленька с ее мягким характером вряд ли откажется поделиться, ведь права-то у них одинаковые – оба, племянник и племянница, от родных сестер.

Это Старухе досадил мошенник-полячок, он увел у нее глупую сестру, а потом еще тащил, как мог, деньги, вот Старуха и разозлилась. А Поленька этого проходимца и в глаза-то не видела, и характером Поленька не в Старуху, добра, как ангел.

Толстому самому пришлось бывать в Москве у Тверских, он-то хотя и беспечен, но подумывал, как посерьезнее устроиться, не век же ему жить с заработков Павлуши. А как можно устроиться – только жениться. Толстой не считался завидным женихом, но тем не менее Толстые все-таки не из последнего разбора. И сам Илья Никитич – мужчина видный. Ни кола, ни двора, это да, верно, зато родни – пол-Петербурга и почитай вся Москва.

А женись он на Поленьке… Он бы женился на ней ради одних борзых. Толстой был заядлым охотником, хотя охотился только в гостях. Своя псарня оставалась для него вожделенной мечтой. Она была для него то же, что для Карла Долгорукова лаборатория по переделке олова в золото, только вот черти ему не помогали завести борзых, как Долгорукову превращать олово и медь в золото. А разбирался Толстой в борзых не хуже, чем Карл Долгоруков в металлах и всяких купоросах.

Борзых не заведешь в городе – тут нужно имение, и хорошее имение. Ах, какие в Тверской губернии леса! Но побывав с визитами у Старухи, Толстой почти сразу понял, что Поленька не по нем. Старуха видела всех насквозь – и самого соискателя богатого наследства, и всю когорту его тетушек.

И как прощелыге, тонконогому полячку удалось увести у нее сестру, уму непостижимо. Хотя, впрочем, можно догадаться, как: нашептывал, нашептывал, подлец, на ухо доверчивой девице всякие нежности вкрадчивым голосом – вот и преуспел. А Толстой-то и нежностей этих не знал, и голос-то у него – только борзых гнать, улюлюкать вместе с доезжачими, да и Поленьку хитрая Старуха не отпускала от себя ни на шаг, да и сама Поленька не очень-то прислушивалась к обольстительным речам.

Но Поленька хоть и не глупа, а все же характером не в Старуху, нет. Она уступит двоюродному брату половину наследства. И родных при ней – никого, кто мог бы отговорить. Разве что по линии Нелимовых…

Но тут ведь есть Павлуша… Павлуша был главным козырем Толстого, основной опорой всего замысла. Ведь Станислав, ничего не получив после тетки, вправе отсудить половину наследства. А если дело поведет Павлуша, то отсудит непременно. Поэтому Станислава можно смело обыгрывать в долг на пару миллионов. Не меньше. У Старухи одних крепостных душ миллиона на полтора.

Карлу Долгорукову план не понравился. Он мог привести к скандалу и больше подходил для шулеров того самого игроцкого сообщества, от которого так жестко когда-то отмежевывался Карл Долгоруков. Он не боялся скандала и мнения света, но не хотел опускаться до мелких махинаций. Это ставило его в один ряд с людьми, на которых он смотрел свысока и с презрением.

Однако два миллиона – не маленькие деньги, и как раз они-то и могли многое решить… И если Толстой все устроит… Последнее время обстоятельства складывались одно к одному хуже и хуже и требовали денег. Больших денег. Годы шли, Карл Долгоруков старел, ему уже шестьдесят пять, хотя он и выглядел на сорок. Лаборатория поглощала все больше и больше, и как раз сейчас он очень близко подошел к результату – нужны только деньги.

И пора уезжать из России. Сколько ему, Карлу Долгорукову, остается на этом свете? И есть ли тот? Даже если тот свет и есть, то уж чего-чего, а лаборатории там нет… Нужны деньги, чтобы лет десять спокойно обдумать – что это такое, эта прошедшая, да, уже прошедшая жизнь. Десять лет где-нибудь в Швейцарии или Англии… И чтобы рядом никого, кто понимал бы, более того, сам не произносил бы ни слова по-русски.

Русская речь была единственным, что отвлекало Карла Долгорукова от высшего существования, опускало на землю и делало таким же человеком, как и все презираемые им люди.

И еще деньги, вернее, их отсутствие. Два миллиона Старухи, княгини Тверской… Карл Долгоруков хорошо знал Старуху и считал ее чуть ли не равной себе, уж больно крепка она. Да и живет, вон уж сто лет… Хотя какие там сто лет, все это сказки, Старухе лет семьдесят, не больше…

– Наследство княгини Тверской… – задумчиво проговорил Карл Долгоруков, еще раз про себя удивляясь коварному хитроумию простака Толстого, потомка того самого графа, удушившего подушкой царевича-сына, чтобы выслужиться перед царем-отцом, – она еще, может, нас переживет. Это она только с виду – древняя старуха.

– Куда, помилуй, Карл Иванович, сто лет, кто ж это больше живет. Пора и честь знать. Ты только карточку сбрось, а со Станиславом я сам, – суетливо заторопился Толстой.

– Слушай, Толстой, – холодно, раздражаясь, сказал Карл Долгоруков, – карточку ты сам сбрось. Карточка, она еще как ляжет.

Толстой покрылся холодным потом. Он знал, что если Карл Долгоруков начинает говорить со слова «слушай», это свидетельствует о крайней степени его раздражения. Слово «слушай» отделяло того, к кому обращался Карл Долгоруков, всего одним шагом от дуэли, и, следовательно, от смерти, хотя последние лет тридцать Карл Долгоруков никого не вызывал и не убивал за отсутствием надобности утверждать свой авторитет, он и без того был недосягаемо высок.

Общаясь с Карлом Долгоруковым многие годы, Толстой несколько раз оказывался в таком положении – правда, от дуэли его отделял не шаг, а два – тому, кого Карл Долгоруков считал природным глупцом, он делал скидку и давал возможность исправиться и выпросить прощение.

– Карл Иванович, я ведь… Я что… Да ради Бога, я ведь… Карл Иванович, – залепетал Толстой.

Карл Долгоруков посмотрел на повизгивающего от испуга Толстого и вспышка раздражения прошла, заменяясь спокойно-привычным недовольным раздражением.

– Ладно, Толстой, – сказал Карл Долгоруков.