Леонид Шувалов - Суд праведный

– Все едино – врежу! – пьяно обижаясь, что ему не хотят верить, сказал Терентий, но, увидев, как супруга, не обращая внимания на угрозы, принялась возиться у печи, махнул рукой и, подперев сухим кулаком подбородок, принялся рассуждать: – Бабу нельзя не бить. Какой ты хозяин, коли бабу себе не подчинишь? Бабы, они – э-ге-ге… Понимаешь, Анисим?.. Бабу свою я в струне держу… Ндрав у меня энтакий… Суро-о-вый ндрав… Отец такой был, дед такой был… и я… Ты же меня знаешь, Анисим…

Белов, не слушая разглагольствования приятеля, задумчиво смотрел на вздрагивающий язычок пламени в керосиновой лампе и вспоминал свою Степаниду, которую три года назад схоронил в белой от солончаков и ковыля Кулундинской степи. Не выдержала жена его, Степанида, растянувшейся на долгие месяцы, тряской, зябкой, голодной переселенческой дороги… Ушла. Оставила Анисима одного. Нет, у него есть сын Петька, вымахавший в неполные шестнадцать лет в здорового парня, есть дочь Татьяна… Болью, непрощенной самому себе виной, давил на душу случай, когда в ответ на уговоры жены не ехать в треклятую Сибирь он впервые, вгорячах, поднял на нее руку…

Анисим вздохнул, оторвал немигающий взгляд от лампы и невольно разулыбался. Шесть пар мальчишеских глаз с веселым любопытством уставились сверху на продолжающего разглагольствовать отца. Свесив льняные головенки с полатей, ребятишки смешливо шушукались, пихали друг друга острыми локотками. Самый младший, трехгодовалый Гришутка, толком не понимая причины общего веселья, таращился на Анисима и озадаченно улыбался, запустив палец в не по-отцовски курносый нос.

Почувствовав, что его не слушают, Терентий Ёлкин по-совиному крутнул шеей.

– А ну, спать, бесенята! – уже беззлобно прикрикнул он и, пошатываясь, направился к печи. Делая пальцами костлявую «козу», пригрозил: – Кому сказал, спать! Лешак уташшит!

Старший сын Терентия первым понял, во что может обратиться самая невинная отцовская шутка, и шустро юркнул за занавеску. Лопоухий Венька, шмыгнув носом, ободранным еще в четверг, во время потасовки на льду, звонко откликнулся:

– Папанька, не пужай!

Терентий, ерничая, присел и, словно и действительно был озадачен отпором, почесал продолговатый затылок. Потом горделиво обернулся к Анисиму:

– Глянь-ко, бойкие какие… «Не пужа-а-ай!..» Все в меня… – внезапно выцветшие брови Ёлкина сошлись на переносице, и он задумчиво проговорил: – Токмо вот никак в толк не возьму, откель у Гришки заместо носа пуговка?.. Отвечай, Настюха, откель?!

– Отлипни, репей! – добродушно огрызнулась хозяйка. – За стол садись лучше.

– И то верно, – икнув, на удивление легко согласился Ёлкин и, чуть пошатываясь, вернулся на свое место.

На чисто выскобленной столешнице уже горой лежали в большой тарелке поблескивающие маслом пористые блины, сочно желтела квашеная капуста, теснились в миске соленые, словно восковые, груздочки, каждый не больше пятака. Вкусно пахло румяным пирогом с рыбой. Настасья ушла в угол к прялке. Терентий, осенив себя крестным знамением, выставил зеленую четверть с остатками очищенной и, внушительно крякнув, аккуратно разлил по стаканами.

– И как ты без бабы живешь? – набив рот пирогом, покачал он головой. – Не пойму… Хоша ты мне и земляк, не одобряю…

Анисим, посуровев, отозвался:

– У меня Татьяна за хозяйку…

– Татьяна… – протянул Терентий и развел руками. – Почитай и нет ее, Татьяны твоей… Девка-т на выданье! Парни к ей так и липнут, как мухи на мед. Выскочит в замуж, и все…

– Пущай в девках походит, – хмуро проронил Белов, души не чаявший в своей ладной, пригожей дочери. Никак у него не укладывалось в голове, что Татьяна и правда не сегодня завтра может оставить их с Петькой вдвоем. – Молодая еще…

Терентий неодобрительно взглянул на Анисима и потряс в воздухе щепотью квашеной капусты:

– Молодая! Во-во… Доходится!.. Кому перестарки-т надобны!.. Обидел ты ноне Маркела Ипатича, обидел.

Белов недовольно поморщился, но промолчал.

– Можа сказать, фарт тебе подвалил! – прожевывая очередной кусок, воскликнул Терентий. – А ты нос воротишь! Дурень ты, Анисим! И чем Никишка Зыков тебе не жених? Да с Зыковым, если хошь знать, кажен старожилец породниться желат! У Маркел Ипатича карман толще вековой сосны, а ты с анбицией… Гордыня у тебя, Анисим, не по заплатам! О сю пору не уразумею, как энто Зыков к тебе, полетошнику, и сватов заслал?! А ты? Ты им от ворот поворот, вроде, наше вам с кисточкой, Маркел Ипатич! Дурень ты, дурень, Анисим!..

Анисим протяжно вздохнул:

– Зла Татьяне не желаю, поэнтому и не отдал за Никишку Зыкова. Зачем девку на всю жисть в кабалу беспросветную отдавать?

– Во-во… – воздел к потолку костлявый палец Терентий. – Брезговашь много! Презрение обчеству высказываешь… Чё, у тебя пятидесяти целковых не найдется, чтоб за приемный приговор уплатить? Приписался, да и все дела. Полноправный член обчества. Али не надоело полетки платить? Кажен год за одно токмо жительство в селе двадцать целковых отдаешь! А еще с кажной головы скотины по полтине, да с кажных ста копен сена полтину, да за землю пахотну рупь с десятины, да за выпас, водопой, городьбу поскотины, ремонт дорог… Считал аль нет, сколько выходит? Не намаялся по колкам да ямкам опосля старожилов косить?

– Так-то оно так, – пробурчал Анисим. – Зато дышу я слободнее…

– Как был лапотон курский, так и остался! – досадливо махнул рукой Терентий. – Нету в тебе сибирского разумения. Несуразный ты… Вот и лошадь в прошлом годе за двадцать целковых купил, а ей красна цена – пятнадцать. Правду говорят: переселенец что младенец… Уважил бы старичков, Зыкова, к примеру, али Кунгурова с Мануйловым, выставил бы ведерко винца, поменьше бы за приписку взяли…

Белов раздумчиво почесал бороду:

– Каждому поклоны отдавать – шею свихнешь. Смолоду не кланялся, а уж под старость не буду навыкать.

Терентию показалось, что Анисим намекает на его близкие отношения со старожильцами, и он скривился:

– Во-во. Все анби-и-цию показывашь.

– Да я не к тому. На кой хрен мне энто ярмо? Припишись, так затаскают. Первым делом на должность выберут, а потом – то на сходы, то тот же староста Мануйлов холоду нагонит.

– Дык другие мужики, чё с тобой из Расеи пришли, приписались, и ничё, живут! Уж Коробкин Кузьма на чё маломочный, а и тот. И обчество к нему с уважением, в стражники на сходе выбрали.

– Еще не хватало урядниковым подручником быть, – поморщился Анисим.

– Энто ты зря. В обчестве кажен член при должности быть обязан. К примеру, меня возьми. – Терентий полез за прокопченную, в позеленевшем медном окладе икону. Вынул оттуда бережно сложенный вчетверо лист бумаги, стряхнул со стола крошки и, развернув бумагу и расправив ее, глянул на приятеля: – Слухай!