Александр Ярушкин - Символ веры

– Че не правильно-то? – запальчиво возразил Петр. – На Первое мая казаки исполосовали нас, в следующий раз повторится то же самое.

Ашбель печально вздохнул:

– Так-то оно так… Однако ты не учитываешь, что с каждым разом наши демонстрации становятся все более многочисленными. Не случайно ЦК считает демонстрацию самой видной формой борьбы. Кстати, ты знаком с письмом «К нашим тактическим задачам»?

– Читал, – буркнул Петр.

– Тогда я не понимаю твоей позиции. Ведь четко и ясно сказано, что всякое серьезное политическое событие в стране должно непременно вызвать со стороны организованного пролетариата уличный протест в виде демонстрации, а всякой демонстрации должна предшествовать широкая массовая агитация при помощи листков, и особенно массовых собраний.

– Это-то до меня доходит, но все равно обидно быть битым, – с юношеским упрямством возразил Петр.

– А для того, чтобы меньше быть битыми, – мягко улыбнулся Исай, – нужно поскорее объединить группы. Пока мы не объединились, все наши действия битьем и будут кончаться.

– Так, вроде все согласны. По-моему, сегодня с Ортодоксом уже никто не спорил.

– Да… За Ортодоксом опыт объединения Томского и Сибирского союза, – раздумчиво проговорил Ашбель. – Теперь дело за общим собранием групп.

Они подошли к дому, где снимал квартиру Исай.

– Зайдешь?

Петр отказался:

– Нет, хотел к сестре заглянуть.

– Привет передавай, Евдоким Савельевич, кажется, приболел. Зайди, проведай. Может, от Николая какие вести есть.

Распрощавшись с Ашбелем, Белов пересек железнодорожные пути, прошел по Владимировской и, прежде чем свернуть в проулок, ведущий на Саратовскую, огляделся. Все было спокойно.

Стараясь не шуметь, осторожно открыл калитку… и замер.

На ступенях высокого крыльца, накинув на плечи старый полушубок, сидел Илюхин.

– Ну, чего столбом встал? – ухмыльнулся Евдоким Савельевич, пыхнув едким махорочным дымом. – Проходи, не боись.

– А вы че, дядя Евдоким, не спите? – усаживаясь рядом, спросил Петр.

– Не спится… Лежал вот, про Кольку думал, про Ваньку… Сдавать я что-то, Петя, стал… Не знаю, дождусь ли их… Хвороба какая-то привязалась. Днем-то креплюсь, а к вечеру совсем худо становится.

Петр посмотрел на Илюхина-старшего. Если в прошлом году, когда они познакомились, Евдоким Савельевич выглядел крепким, словно сбитым, говорил отрывисто и резковато, то сейчас его мышцы обмякли, одряхлели, да и голос стал тихим, по-старчески слабым. Видимо, подкосили старого слесаря арест младшего сына и призыв старшего в армию.

– Что слышно от Кольки? – спросил Белов.

Илюхин сделал длинную затяжку, долго откашливался.

– Получил весточку… Этапом сейчас идет… В Туруханский край… А вот от Ваньки давно ничего нет… Как прислал последнее письмо из-под Мукдена, так ничего и нет… А ведь япошки-то покрошили там наших солдатиков…

– Да вы не переживайте, дядя Евдоким. Если бы что случилось, сообщили бы. Видать, времени нет у Ивана сесть за письмо.

Илюхин невесело вздохнул:

– Может, и так… Сеструха твоя говорит, будто почта теперь шибко долго идет, особливо с театру военных действий… Ладно, беги, порадуй. А то обижается на тебя Танюха, дескать, совсем пропал.

Петр поднялся, прошел по двору и постучал в окошко пристройки. Тотчас занавеска отдернулась, и он, увидев встревоженное лицо сестры, широко разулыбался.

Татьяна с радостной суетливостью заметалась по комнатке, не зная, чем угодить младшему брату.

– Голодный, поди? – сочувственно протянула она. – Похудел, вытянулся.

– Да брось ты, – набычился Петр, смущаясь от того, что заботливые слова Татьяны приятны ему. – Запричитала!

– Вижу-то тебя редко. Ты ешь, ешь, – пододвигая миску с холодной картошкой, говорила Татьяна, а сама все смотрела и насмотреться не могла на брата.

Петр принялся сосредоточенно снимать побуревшую влажную кожуру с картофелины.

– Ты-то как живешь?

– Вот в воскресную школу ходить стала, – скромно опустив глаза, ответила Татьяна. – Читаю уже понемногу.

– В Железнодорожную?

– Да. У нас Клавдия Сергеевна преподает литературу. Полянская. Какая женщина! В самом Петербурге училась, на Бестужевских курсах, за границей была… Знаешь, как она рассказывает про Толстого!

Петр с улыбкой посмотрел на сестру:

– А больше она вам ни о чем не рассказывает?

Татьяна потупилась. Рассмеявшись, Петр сказал:

– Ладно, не буду выпытывать… Конспираторша!

Скрывая румянец, Татьяна вскочила:

– Вот и самовар поспел!

Они пили чай, разговаривали, пытаясь в недолгий час общения втиснуть все, что накопилось за долгие дни разлуки, все, чем можно поделиться лишь с близким, родным человеком.

– Намедни Катю видела, – негромко проронила Татьяна, испытующе глянув на брата из-под густых ресниц.

Петр отставил стакан в сторону, нахмурился.

– А че не спрашиваешь, где я ее видела? – склонив голову, произнесла Татьяна. – Или уже все равно?

– Ну и где? – не отвечая на второй вопрос, спросил Петр, чувствуя, как к горлу подкатывает сухой комок.

– Ко мне она приходила, на почту.

Белов удивленно посмотрел на сестру. Та торопливо пояснила:

– Разладилось у них с Тимкой Сысоевым. Вот и перебралась в город. Сейчас в няньках служит у бухгалтера Полуэктова.

– Ясно, – через силу проговорил Петр, стараясь хоть как-то прервать тяжелое затянувшееся молчание.

Большие карие глаза сестры смотрели на него с укором. Петр не выдержал:

– Чего ты?

– Мне кажется, Петя, ты в чем-то виноват перед ней, – робко сказала Татьяна и, увидев заходившие на его скулах желваки, испуганно заверила: – Нет, Катя ничего не говорила, но. я почувствовала… Сама почувствовала…

Петр сжал подбородок пальцами, тихо ответил:

– Может, и виноват… Но зачем я ей нужен? Все время в разъездах, на нелегальном положении, в любую минуту арестовать могут… Ну правда, зачем я ей?

В стену, отделяющую пристройку от дома Илюхиных, громко застучали.

Петр метнулся к окну, выглянул в щель между занавесками.

– Околоток!

Ойкнув, Татьяна побледнела, застыла в растерянности. Петр мгновенно окинул комнатку взглядом, сел на разобранную кровать, стал быстро стягивать сапоги.

– Если спросит про меня, скажешь – полюбовник.

Он торопливо, раздирая подкладку пиджака зацепившимся курком, выдернул из кармана револьвер, сунул под подушку. Потом, скинув пиджак и расстегнув ворот рубахи, развалился на кровати.

Околоточный надзиратель стучал в дверь все более требовательно, по-хозяйски. Когда от его ударов задребезжал крючок, Петр шепнул:

– Иди.

Татьяна уже пришла в себя и, открыв дверь, даже сделала вид, будто застегивает верхнюю пуговицу домашней кофточки.