Александр Ярушкин - Символ веры

Катя неласково глянула на мать:

– К Варначихе сходи. Я обожду.

– К Варначихе?

Мать подняла выцветшие, а когда-то такие же зеленые, как у дочери, глаза и непонимание в них сменилось страхом. Но вытащив из сундука серебряный рубль, добыв из кладовой кусок сала, она, увязав узелок, засеменила все-таки к двери.

Когда Катя появилась в землянке, Варначиха прокаливала над каганцом толстую вязальную спицу. На кривом столе стоял самогон. Приложившись беззубым ртом к бутыли, старуха зелье не проглотила, а спрыснула на руки, неспешно обмыв их.

– Хлебнешь для храброшти?

Катя покачала головой.

– Как желашь, как желашь… Ложишь туды… – И глянула на мамашу: – А ты, шердешная, штупай… Подожди за порогом… Штупай, штупай…

Несколько дней Катерина не поднималась с постели. Тимофей, переживая болезнь жены, ходил по избе сам не свой, только свекровь все нехорошо жмурилась.

Но болезнь отступила, все пошло своим чередом.

К Великому посту Катя ровным голосом сообщила, мужу, что она в тягости.

Просветлев, Тимофей впервые обнял ее нежно и просто.

Шла уже середина апреля, а зима все еще давала о себе знать крепким морозцем, по утрам схватывающим лужи.

Катя затопила потухшую за ночь печь, набросила на плечи кацавейку и, подхватив в сенях подойник, выбежала во двор. У дверей хлева она поскользнулась, не удержалась на ногах и упала. Подойник покатился по обледеневшей земле. Протяжно охнув, Катя поднялась, подобрала подойник, вошла в хлев. Коровы неторопливо повернули к ней свои глупые глаза, тягуче замычали.

Все еще кривясь от боли в пояснице, Катя похлопала по раздутому боку пегой буренки, ласково проговорила:

– Ну, милая, че ты?..

Подставив чурбачок, Катя присела и почувствовала, как боль спустилась вниз живота. Она не смогла сдержать стона, но потянулась за подойником. От этого движения боль стала совсем нестерпимой, прожгла все тело, ударила в голову, замутила сознание. Катя медленно, словно засыпая, повалилась набок.

Когда она приоткрыла веки, на нее равнодушно смотрели выпученные глаза жующей нескончаемую жвачку коровы. Боль немного отступила, пришла опустошающая слабость, и Кате вдруг подумалось, что она сейчас умрет, а этого ей так страшно не хотелось, что уже от самой этой мысли она зашлась в истошном, по-животному безнадежном крике.

Тимофей ворвался в хлев в одном исподнем. За ним прибежал Лука Ипатьевич. Оба застыли, не зная что делать. По лицу Кати бежали слезы, и она отвернулась, чтобы не видеть вытаращившегося от испуга и непонимания Тимофея.

Вошла свекровка. Поджав губы так, что они превратились в одну узкую синеватую полоску, нахмурилась. Оглядела побуревшую юбку, скользнула глазами по оголившимся до колен ногам, произнесла едко:

– Че, скинула?

И столько в ее голосе было злости, почти не скрываемой ненависти, столько желания, чтобы сноха вообще больше не поднялась и никогда не переступала их порога, что Кате стало жутко.

– Скинула! – почти выкрикнула Катя, перебарывая захлестывающую ее волну жути и обезволивающей слабости.

Свекровь молча вышла.

Тимофей хотел подхватить Катю на руки, но она отстранила его, закусив губу, перевернулась на живот, уперлась в усыпанный соломой земляной пол, с трудом разогнула колени, оторвала пальцы от пола, медленно распрямилась и, пошатываясь, побрела к дверям, скользя ладонью по пыльной бревенчатой стене.

Тимофей с ужасом уставился на пятно крови, расплывшееся на том месте, где только что лежала Катя.

– Че вылупился?! – ткнул сына в плечо Лука Ипатьевич, сердито сплюнул и добавил: – Айда в избу!

Торопливо кивнув, Тимофей послушно поплелся за отцом.

В комнате он взглянул на неподвижно лежащую лицом к стене Катю, хотел что-то сказать, но махнул рукой и, круто развернувшись, вышел. Схватив с гвоздя полушубок, слепо всунул руки в рукава и, не застегиваясь, широкими шагами пересек двор.

В кабаке никого не было, только в дальнем углу, примостившись возле печи, громко швыркал жидким чаем хромоногий Митька Штукин.

Услышав, как хлопнула входная дверь, из-за пестрой засаленной занавески вышел кабатчик Тихон Лобанов. При виде Тимофея рыжие брови кабатчика поползли вверх, казалось, даже правый глаз, затянутый бельмом, и тот выражал удивление. Редким гостем в заведении был Тимоха Сысоев, а уж в этакую рань его вообще никто не видел.

– Очищенной… полуштоф, – не поднимая головы, буркнул Тимофей.

Пожав круглыми, как у бабы, плечами, Лобанов выставил перед Тимофеем толстостенный полуштоф из помутневшего от времени стекла, зеленоватую рюмку, тарелку с куском ржаного хлеба, луковицей и ржавой селедкой.

Митька Штукин заинтересованно пересел поближе. Завистливо проследил, как Тимофей жадно, словно заливая пожар, паливший внутренности, опрокинул одну за другой три рюмки и, сморщившись, хрустнул луковицей. У Митьки во рту появилась сладкая слюна. С тех пор как проломили череп его бывшему хозяину Василию Христофоровичу Кунгурову и забрили в солдаты сына Кунгурова – Андрея, Штукин, и раньше-то перебивавшийся с хлеба на воду, вовсе остался не у дел. В доме Кунгуровых все пошло прахом. Торговлю перехватил давний конкурент Зыков, маслодельня стала лишней обузой, так как крестьяне понесли молоко тому же Зыкову, и вдова Кунгурова, сердобольно поохав, выставила Митьку, разрешив по доброте душевной ночевать в опустевшей избенке, где раньше стоял проданный теперь за полцены Зыкову сепаратор с диковинным названием «Альфа-Лаваль». Работник из Митьки с его искалеченной ногой был никудышный, а податься ему было некуда. Правда, летом удавалось пристроиться в подпаски, зимой же он целыми днями торчал в кабаке в надежде, что захмелевшие мужики раздобрятся и угостят нехитрой закуской, а то, глядишь, и рюмку нальют. Тихон Лобанов терпел Штукина, как терпят юродивых, да еще и, подвыпив, Митька искусно изображал, крики одуревших мартовских котов, блеянье рассерженного мануйловского козла, ловко кричал петухом, заливисто выл по-волчьи. Короче, и мужиков веселил, и кабаку способствовал в процветании.

– Здорово, Тимоха! – Штукин подсел еще ближе и с наслаждением вдохнул запах сельди.

Тимофей молча поднял глаза. Помолчав, окликнул кабатчика:

– Семеныч! Дай еще рюмку.

Лобанов принес зеленую рюмку, поставил перед Штукиным. Тот выжидательно глянул на вновь задумавшегося Тимофея, но торопить его не стал, дождался, пока тот сам вспомнит о нем.

– Ну, чего ж ты?

– Дак я что? Я как все. – Занюхав рюмашку рукавом драного зипуна, Штукин совсем растрогался: – Спасибочки тебе, Тимофей Лукич. Вот дай тебе Бог счастья.

– Счастья? – переспросил Тимофей, придвигая рассеянно тарелку с луковицей и сельдью поближе к Штукину. – Какое там счастье, Митрий…