Борис Деревенский - Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

Бросив вязание, не успев даже толком одеться, подруги бросились на южную окраину Кана, куда стекался весь город. Ещё вчера гарнизон мирно ночевал по квартирам, офицеры играли в карты, а солдаты от скуки палили из ружей по пустым бутылкам. Теперь всё пришло в движение.

Гран-Куром – «Большим Двором» горожане называли обширный участок, очищенный от травы и дёрна, на котором раз в год собиралась канская ярмарка. Теперь здесь было устроено нечто вроде парадного плаца. Посреди площади стоял наспех сколоченный из досок высокий помост с деревянными же перилами. На этом помосте, громко называемом трибуной, локоть к локтю теснились бежавшие из Парижа депутаты, комиссары департаментов, а также представители местных властей. Перед ними стояли побатальонно солдаты генерала Вимпфена, а позади помоста и вокруг всё было запружено народом.

В тот момент, когда Роза и Мария прибыли на Гран-Кур, глаза всех были устремлены на дощатое сооружение, с которого обращался с речью к собравшимся статный красивый молодец в тёмно-коричневом фраке и высокой английской шляпе, с разметавшейся по плечам густой гривой чёрных волос. Нормандским провинциалам он представлялся каким-то ослепительным, почти неземным существом, – столько в его облике было для них нового, неожиданного, смелого, свежего, столичного. Это был Шарль Барбару.

– Французы! Потом и кровью вы добились свержения монархии и установления республиканского правления. Ваши представители, избранные всеми вами, отправились в Париж, чтобы издать справедливые законы. Они стоят здесь, рядом со мною. Но почему же они не в Конвенте? Почему одежда их изорвана, почему их лица покрыты пылью? Потому что они подверглись насилию самым гнусным, самым варварским образом. За то, что они защищали Закон, отстаивали права добродетельных граждан, за это на них набросилось парижское отребье, все янычары и гайдуки Марата, – за это на них были направлены пушки, за это их подвергли аресту. Ещё немного, и они легли бы под нож гильотины. Но им удалось бежать из захваченного анархистами города, и вот теперь они стоят перед вами, оскорблённые и возмущённые так же как и вы.

Не столько даже смысл слов выступающего, не суть его речи, а самый его вид, звенящий голос, взмах чёрных кудрей, решительные и вместе с тем изящные движения рук совершенно завораживали слушающих.

– Итак, произошёл переворот. Древо Свободы подрублено, Республика в смертельной опасности. В этот час никто не может остаться в стороне, никто не вправе терпеть бесчинства разбойников, нагло захвативших власть и попирающих законы. Восемьдесят департаментов возмущены наглостью парижских санкюлотов. Повсюду вооружаются граждане на защиту Закона; шесть тысяч марсельцев уже идут на Париж, департамент Эр готовит четыре тысячи добровольцев, все каработы [4] Каработы ( carabots ; этимология не ясна) – так во время Революции назывались революционные пролетарии в различных нормандских городах, а также их общества. В протоколе Общества каработов Кана от 12 февраля 1793 г. так объясняется название этого объединения: «Название эквивалентно имени санкюлотов. Шуточный и пренебрежительный эпитет этот был дан аристократией в начале Революции офицерам национальной гвардии из-за их горячей любви к Свободе, и они сохранили его по настоящий день». Следуя мемуарам Петиона, общество каработов Кана было настоящим ужасом для аристократии, а его глава считался «отцом народа». Однако, несмотря на идейную близость к парижским санкюлотам, в 1793 г. каработы Кана стали опорой бежавших в Нормандию жирондистов и ядром федералистской армии, выступившей против Горы и Коммуны Парижа. Это один из самых загадочных парадоксов Революции. Кальвадоса [5] Департамент, образованный в 1791 г. на территории бывшей провинции Нормандии с административным центром в городе Кане. встали под ружьё. Французы, вам известны ваши враги. Восстаньте! Идите! Поразите преступную клику, посягнувшую на ваших избранников. Вы знаете вождей этой клики, упивающихся кровью невинных жертв. Вы знаете её трибунов, увлекающих страну в пучину анархии. Никто из них не должен остаться безнаказанным. Исполнение Закона или смерть!

Барбару закончил выступление под гром оваций и многократно повторяемое, как эхо:

– Да здравствует Республика! Да здравствует Закон! Смерть анархистам!

Кричали все, начиная от городских старожилов, едва приволочивших ноги, и кончая босоногими мальчишками, гроздьями висевших на ветвях деревьев.

Антиправительственного энтузиазма гражданам Кальвадоса было не занимать. Ещё в начале июня, сразу же после известия об аресте в Париже тридцати двух депутатов-бриссотинцев [6] Бриссотинцы (по имени лидера фракции Ж. П. Бриссо) – первоначальное название жирондистов, употребляемое в описываемое время. Сам Бриссо в письме от 11 января 1793 г. так отзывался об этом: «Эти названия, столь часто повторяемые: бриссотинцы, жирондисты, основаны на ироническом обращении к ним тех, кому знакомы эти лица; разумеется, в этих названиях отражены также честность, таланты и доверие, которыми обладают Бриссо и депутаты Жиронды». Кан разразился нешуточным гневом. Директория департамента постановила считать этот акт оскорблением народа, избравшего этих самых депутатов, и объявила себя в состоянии законного восстания (d'insurrection légale) против «нового Рима». Вернувшаяся из Парижа департаментская делегация (посланная туда на помощь партии Бриссо и ставшая свидетельницей её падения) ходила по секционным собраниям и живописала ужасы, творившиеся в столице. Канские якобинцы объявили, что они не имеют ничего общего с парижскими якобинцами. В довершение всего были взяты в заложники комиссары Горы Ромм и Приёр, находившиеся в соседнем городке Байё [7] Байё – второй по величине город департамента Кальвадос, лежащий западнее Кана. ; их доставили в Кан и посадили под арест в так называемой Испанской гостинице. Это был уже открытый вызов Парижу. Беглецы-бриссотинцы знали, где искать убежище.

– Да здравствует департаментская армия! – воскликнул Барбару, и следом за ним это повторила вся площадь.

Присутствующие не сводили с оратора восхищённых глаз. Трактирщики, сыровары, булочники, швеи, судомойки как эхо, повторяли его имя. Всех в Кане покорил этот черноволосый марселец, самый энергичный, самый молодой из бежавших в Кан депутатов, – «наш Алкивиад», как говорила о нём мадам Ролан, или «Антиной Жиронды», как назвал его Робеспьер.

– Тебе он нравится? – простодушно спросила Роза, склоняясь к уху Марии. – Что до меня, то я, кажется, от него без ума. Вот настоящий кавалер! Не то, что наши неотесанные грубияны. Красив, умён, изящен, и при этом как мужественен! Правда, скажи?