С. Терсанов - Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман

Увы! Не таков был Кирпонос. Он дважды вслух прочитал эту последнюю фразу Сталина и как будто увидел перед собой эшафот, еще больше побледнел и, видимо, забыв о том, что от его поведения в ту минуту зависела судьба всего фронта, как незадачливый школьник перед строгим учителем, начал оправдываться. Это ученическое желание оправдаться лично перед Сталиным заслонило все остальное, неизмеримо более важное.

– Ну, что скажете? – спросил он стоявших рядом членов военного совета.

Рыков, теребивший всей пятерней свою густую русую шевелюру, ничего не ответил.

– Раз нельзя отходить, мы и не будем настаивать, – проговорил Бурмистенко, на которого упрек Сталина подействовал так же, как и на Кирпоноса.

Тупикова не спросили. Он все же попытался что-то сказать, но Кирпонос, резко обернувшись к радистке, приказал передавать:

– У нас и мысли не было об отводе войск до получения указания, а была лишь просьба в связи с расширившимся фронтом до восьмисот с лишним километров усилить наш фронт резервами.

В этой фразе Сталин увидел не только оправдание, а вопиющую ложь. Ведь перед ним лежала шифровка Буденного, которая начиналась фразой: «Военный совет фронта считает, что в создавшейся обстановке необходимо разрешить общий отход войск на тыловой рубеж». Да и телеграмма самого военного совета с просьбой по радио санкционировать отвод войск была в его руках. Можно лишь догадываться, как эта ложь разгневала Сталина! Но равнодушная телеграфная лента не отразила этот гнев для сведения историков. Она зафиксировала только содержание ответа на нее. Сталин процитировал некоторые места из лежавших перед ним шифровок и, видимо, решив, что если проявить твердость, то можно заставить командование фронта удерживать Киев и Днепр, проявил эту твердость:

– Киева не оставлять и мостов не взрывать до особого разрешения Ставки! До свидания. – И лента остановилась…

В аппаратной наступило общее оцепенение. Тупиков, с первой же фразы Кирпоноса понявший, что фронт приговорен к неминуемой катастрофе, обеими руками схватился за голову, отвернулся в угол и застонал от сознания непоправимости сделанного командующим шага. Захватаев, набросавший уже текст шифровки командующему 37-й армией о переброске шести дивизий, удивленно раскрыл рот и закрыл папку. Рыков продолжал огорченно теребить свои волосы и вопросительно смотрел на Бурмистенко, который сочувственно посматривал на обтиравшегося платком Кирпоноса…

Первым все же вышел из оцепенения сам Кирпонос. Взяв себя в руки, он сказал радистке:

– Передавайте: указания ваши ясны, до свидания! – с этими словами он, ни на кого не взглянув, выбежал из аппаратной.

Вот от каких чисто субъективных явлений зависят на войне судьбы сотен тысяч людей!

Радистка, молодая и смелая девушка с нервами, окрепшими под частыми бомбежками, вдруг всхлипнула, уронила голову на стол и разрыдалась. Ее не утешали. Все понимали, что это были слезы первой советской женщины из числа сотен тысяч женщин, на долю которых выпало месяцем-двумя позже оплакивать официальные извещения о безвести пропавших мужьях, сыновьях и братьях…

Тупиков и Бурмистенко застали командующего в рабочем кабинете в очень удрученном состоянии. Он ходил из угла в угол большими шагами и по неизменной своей привычке обеими руками растирал виски. Увидев вошедших, он остановился, выпрямился и виновато проговорил:

– Верно, сказал гоголевский городничий: «Если господь захочет кого наказать, то, прежде всего, отнимет разум». – Он крепко сжатым кулаком несколько раз стукнул себя по лбу. – Дернула же меня нечистая сила оправдываться! Надо было, Василий Иванович, тебе разговаривать с Верховным: ты ведь дипломат!

Как ни зол был Тупиков на командующего, увидев его снова, он проникся к нему большим сочувствием; вид Кирпоноса, несмотря на военную подтянутость, вызывал жалость и беспокойство; особенно беспокоило то, что в потухших его глазах уже не было заметно хоть какой-нибудь, хоть малой решимости еще потягаться со Ставкой.

– Не падайте духом, Михаил Петрович, – сказал Тупиков, – мне кажется, что Верховный был раздражен, не только вашей неудачной попыткой оправдаться. У него ведь уйма и других раздражителей… Немного повременим, и опять будем доказывать, что только выводом войск из КИУРа можно спасти положение. Пока еще не поздно.

– Согласен, Василий Иванович. Возьми это, пожалуйста, на себя. Выбирай подходящий момент, составляй нужный документ, доказывай, а я поддержу. – Кирпонос с минуту подумал, вспомнил: – А на всякий случай переезд в Киев тоже не забудь.

– К переезду все готово, только не будем спешить. Еще попробуем настоять на своем. Я не слезу с Шапошникова: он до мозга костей военный и должен понять катастрофичность положения. Мне кажется, в военных вопросах Сталин с ним считается.

– А Шапошникова уломать было бы полезно: он все время действует от имени Ставки и даже лично от Сталина.

В тот же день стало известно, что Ставка отстранила от занимаемой должности маршала Буденного. Вместо него в Харьков прилетел маршал Тимошенко, который разделял мнение Ставки о необходимости драться на занимаемых войсками Юго-Западного фронта невыгодных рубежах.

Для Кирпоноса эта весть явилась еще одним тяжелейшим ударом. Он не сомневался, что Буденный поплатился высокой должностью из-за его, Кирпоноса, поведения в переговорах со Сталиным. К тому же он хорошо понимал, что смена главкомов в такой критический момент принесет только вред. Так оно и получилось: эта смена только усилила напряженность и сумбур в управлении войсками. Новому главкому нужно было время, чтобы как следует разобраться в обстановке и принять какие-то реальные меры. А времени не было. В день его прилета в Харьков, 12-го сентября, танковая группа Клейста с кременчугского плацдарма, разрубив фронт 38-й армии, повела наступление на северо-восток, навстречу танковой группе Гудериана. К исходу дня она захватила Хорол, а на следующий день – Лубны. Танковые «клещи» противника быстро и почти беспрепятственно сдвигались, а коридор для возможного еще отвода войск фронта за Псел сужался.

Перед рассветом 14-го сентября Тупиков только за своей подписью отправил в Генштаб и в штаб Юго-Западного направления шифровку, которая заканчивалась фразой, напоминавшей сигнал бедствия «SOS»: «Начало понятной вам катастрофы – дело пары дней».

Резко среагировал на эту шифровку маршал Шапошников. Он обвинил Тупикова в паникерстве и потребовал от нового главкома направления «внушить всему составу фронта необходимость упорно драться, не оглядываясь назад».

Для Тупикова этот удар был, конечно, тяжелым, но не подавил в нем решимости отстаивать свое личное мнение не только перед Шапошниковым. К 7 часам утра он вместе с Захватаевым подготовил на имя Сталина срочное боевое донесение, которое всем своим содержанием показывало безусловную нереальность требования Ставки драться на занимаемых войсками фронта невыгодных рубежах. Этот документ, хотя он и остался без ответа, сильно поколебал позицию двух маршалов, что можно заметить по тем многословным и бесплодным переговорам, которые они вели между собой после его получения. Как на срочное боевое донесение, так и на эту шифровку ответа от Сталина не последовало. Было видно, что судьбу фронта, попавшего в беду, он полностью передал в руки начальника Генштаба Шапошникова, непреклонность которого можно было истолковать, как неоценимую услугу противнику. Потому что именно Гитлер и его генералы больше всего опасались, как бы Кирпонос не отвел войска фронта на новый стратегический рубеж обороны. Ведь ради окружения и разгрома непокорных и опасных войск Юго-Западного фронта, Гитлер отложил генеральное наступление на Москву и повернул значительные силы группы армий «Центр» на юг, потеряв в этой операции не только массу солдат и боевой техники, но и самое дорогое для него в развязанной против России войне – время.