Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы

Ну а если такое действительно имело место, то не самый ли мы моющийся народ в мире? Так это или не так – не известно, но банное дело у нас, во всяком случае, не могло обходиться без проблем и происшествий. Сознавая важность своего положения, банщики позволяли себе удовольствие поиграть с посетителями. В Сандуновских банях, например, завели такой порядок: на свободные места пускали лишь тогда, когда освободится весь ряд, то есть шесть мест. А однажды, в апреле 1942 года, в те же Сандуны посетителей вообще не пустили, сказали: «Половики вытряхиваем». Когда, наконец, пустили, оказалось, что никаких половиков никто не вытряхивал. Более того, пол был грязный, валялись на нем обрывки бумаги, окурки, а банщики быстренько заметали мусор под диваны.

Не помогало культуре обслуживания и то, что банщики, как и парикмахеры, во многих банях получали с клиентов наличные деньги.

Кстати, о парикмахерах. Не все они получали деньги непосредственно с клиентов. Существовали парикмахерские, где деньги за стрижку клиенты платили в кассу. Так в них парикмахеры, чтобы получить «живые» деньги, шли на хитрость. В доме 6 по Кузнецкому Мосту (это чуть повыше Петровки, за Министерством речного флота) в наше время был известный «Дамский зал», а тогда, в 1943-м, «укромный подвальчик». И вот в этом «укромном подвальчике» парикмахер Иванов велел одной даме заплатить в кассу за подкраску волос сорок рублей, а сто рублей дать ему за его материал (краску «Урзол»).

Особенно не любили парикмахеры тех посетителей, которые отказывались от одеколона. Одеколон можно было разбавить водой и, получив от посетителей деньги за три флакона, использовать один. А если учитывать еще и наценку, то выходила приличная сумма, ведь побрызгаться одеколоном посетителю стоило около пятнадцати рублей. (В конце сороковых эта услуга стоила меньше, рублей пять, кажется.) Особенно было выгодно орошать посетителя дорогим одеколоном «Шипр» или «Красной Москвой». Брызгали из флакона с помощью пульверизатора.

Иногда расхождение во взглядах по поводу одеколона между клиентом и парикмахером перерастало в конфликт. Когда гражданин Лохбард в парикмахерской на улице Герцена отказался от одеколона, парикмахер не стал стирать с его лица мыло, сославшись на то, что нет воды. Лохбард «пошел на принцип» и потребовал «жалобную книгу». Но парикмахера это не испугало, и он негромко, но грубо отрезал: «Нечего пачкать жалобную книгу. Либо протирайте лицо одеколоном, либо идите в баню», причем не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле.

Парикмахеры в мужских залах были вообще попроще, да и прически, которые они делали своим клиентам, были, как правило, незамысловатыми. Стригли наголо («под ноль» или «под Котовского»). Стригли под «бокс», под «полубокс», «польку». Соответственно и заработки у этих парикмахеров были поменьше. Настоящие мастера парикмахерского искусства работали в дамских залах, но и там предпочтение оказывалось сложной работе, такой, как «шестимесячная» завивка. Если же даме нужно было просто постричься, уложить волосы, то у парикмахера то инструмент был тупой, то щипцы сломаны, то сушуары не работали.

Впрочем, посетителей возмущало не только вымогательство денег мастерами, но и качество их работы. В одном из писем в «Вечернюю Москву» сообщалось о том, что в парикмахерской на Каланчевской улице парикмахеры постоянно болтают между собой, стригут плохо, «лесенкой». Когда бреют, то нередко режут физиономию клиентам, а на замечания отвечают: «Подумаешь какое дело, до свадьбы заживет!»

Были, конечно, у нас и добросовестные банщики, и хорошие портные, и прекрасные парикмахеры. Они оставили о себе добрую память. И тем не менее тяжелые времена, как показывает жизнь, не способствуют мастерству и не повышают качество обслуживания. Слишком уж много появляется тогда объективных причин, позволяющих людям прощать себе свои собственные недостатки.

Да и нельзя, наверное, всего предусмотреть в такой сложной и непривычной обстановке.

В начале войны, например, в Москве были закрыты все винные подвалы, и не просто закрыты, а загерметизированы. Когда же в 1945 году их открыли, то оказалось, что потолки, стены, буты (бутыли), бочки с вином покрылись слизью и плесенью. Произошло это из-за плохой вентиляции, а вернее, из-за ее отсутствия. Не до тонкостей, значит, тогда было.

Предприятия пищевой промышленности ни на один день не прекращали своей работы. Работать им было, конечно, трудно: недостаток людей, сырья. На молочный завод имени Горького на Новорязанской улице, принадлежавший до революции купцу Чичкину, например, молока поступало две-три фляги в день, а этого хватало на два-три часа работы. К тому же на заводе то электричества не было, то бутылок.

Мария Кузьминична Белова, работница этого завода, вспоминала: «Кое-какие продукты завод все-таки получал, правда, вид у этих продуктов был необычный. Сахарный песок почему-то имел какой-то красный цвет, а соль была рыжая. Но в пищу они годились. Сахар добавляли в молоко, нагревали и делали суфле. Процесс изготовления его напоминал процесс изготовления мороженого. В 1946 году рецептура изготовления суфле была утверждена министром торговли. Согласно ей на литр суфле приходилось сто граммов обезжиренного молока, сто восемьдесят пять граммов сахара и двадцать граммов пшеничной муки. Остальной вес приходился на воду.

Из воды, муки-крупчатки, похожей на манку, или из геркулеса, а также сахара, делали солодовое молоко. Когда на дне бутылок образовывался осадок, их встряхивали. Из крупчатки работницы завода пекли себе лепешки на горячих трубах, проходящих по цеху. А когда завод стал делать мороженое с вафлями, то доставались нам и вафельные крошки. В подвале завода мы выращивали овес. Проращённый овес давили, варили, добавляли сахар и получали солодовый кисель. Одно время вместо сахара в него добавляли сахарин, но поскольку он вреден, делать это запретили. Кисель был жидкий, но вкусный. Делали еще ацидофильный напиток. Он в два раза кислее кефира. Работали мы в три смены. Когда случались бомбежки, прятались в бомбоубежище под творожным цехом. Однажды бомба упала во двор и убила шофера заводской машины».

Молочному заводу повезло. В него не попала бомба. Но бомбы падали рядом, выбивали стекла, повреждали крыши, трубы. Ремонтировать и реставрировать помещения было нечем, и они приобретали довольно жалкий вид.

На пивзаводе имени Бадаева, например, цехи и раздевалки не отапливались, душевые и уборные бездействовали, постоянно портились водопровод и вентиляция, текла крыша, барахлили машины по очистке зерна, но, несмотря на все это, свое пиво Москва все-таки имела.

Было оно, конечно, ненастоящее, делали его из всяких суррогатов, как, впрочем, и многие другие продукты.