Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы

В какой подворотне, на какой больничной койке или нарах какой пересыльной тюрьмы кончилась ее жизнь, мне неизвестно, да и можно ли знать обо всех пропащих на просторах нашей необъятной родины!

Вообще, встретить в те послевоенные годы на улице какую-нибудь опустившуюся, истерзанную личность было нетрудно. Пьяные, они валялись на тротуарах, а протрезвев, просили милостыню, демонстрируя культи рук и ног, у кого они были, и матерились. По ночам у дверей ресторанов околачивались проститутки. Женщины они были нервные и впечатлительные. Легко переходили от смеха к слезам, матерились, закатывали истерики и драки. Это были изголодавшиеся, измученные и униженные дети Москвы.

Мрачной и несправедливой выглядела наша жизнь в глазах всех этих людей. Впрочем, не было в этом ничего удивительного. Еще спившийся сапожник Максим Телятников из гоголевских «Мертвых душ» говаривал скорбные слова о судьбе русской нации: «Нет, плохо на свете. Нет житья русскому человеку: все немцы мешают». Слова эти, написанные когда-то с иронией, оказались, как это ни прискорбно, пророческими. За две страшные войны немцы действительно так расшатали нашу страну, что она стала напоминать дом, подлежащий сносу.

В конце войны жизнь, конечно, тоже была не сладкой, зато настроение у людей стало лучше. Ждали победу.

Когда Россия слилась с Западной Европой в совместном избиении Германии, когда союз с бывшими врагами и запах американской тушенки притупили классовое чутье советских людей, в Москве появились объединения интеллигентов, отошедших, насколько это возможно, от социалистического реализма, единственного, официально признанного художественного течения в советском искусстве.

В Литературном институте студенты Беленков, Штейн, Привалов, Рошаева, Шелли Сорокко и Сикорский провозгласили создание нового литературного течения, названного ими «Необарокко». Беленков и его единомышленники утверждали, что сегодня в советской литературе застой. Война должна положить ему конец. Подражатели классики, типа Симонова, должны уступить место новым силам в литературе. Настоящая литература должна перестать ориентироваться на обывателя, она должна ориентироваться на высококультурного и образованного читателя. Новая литература должна стать, как утверждали Беленков и его друзья, по отношению к современной литературе высшей литературой, как по отношению к арифметике высшая математика. «Круг читателей высшей литературы пока еще очень мал, все они могут уместиться на одном диване, но со временем их станет больше», – уверяли они.

Основатели «Необарокко», конечно, преувеличивали. Стихи Шелли Сорокко и Сикорского вполне доступны заурядному читателю.

В стихотворении Сорокко «Тебе» отразились приметы того времени с его очередями, бедностью и пр. Вот оно:

Неистовая злая толпа, рвущаяся к магазинному прилавку ради того, чтобы что-то схватить, захватить, получить, стала литературным образом и символом того времени.

А вот стихотворение «Страстное желание». В нем другая крайность.

Думаю, что морально-идеологическое состояние поэта, изображенное в этом стихотворении, было понятно и близко многим простым советским людям.

Они устали, замучились и ни о чем так не мечтали, как о долгом, беспробудном сне. Но идеологам само появление каких-то идейных групп показалось недопустимым. О каких там еще «напиться», «обмочиться» может идти речь, когда ВКП(б) призывает перед каждым праздником работников литературы, искусства, кинематографии создавать высокоидейные художественные произведения, достойные великого советского народа?!

Во ВГИКе, Всесоюзном институте кинематографии, дело зашло еще дальше. Там в конце 1943 года появился рукописный журнал под названием «ИЗМИЗМ». Непонятное название пугало еще больше воображение работников агитпропа ЦК ВКП(б). А был этот журнал, как выяснилось, «органом творчески мыслящих студентов первого курса режиссерского факультета», таких, как Юрий Ришар, Всеволод Кухта, Ада Епихова, Армида Перетнек. Разъясняя несведущим, что такое «измизм», они писали: «Те, кто художественно фотографируют жизнь как таковую, – РЕАЛИСТЫ, а те, кто определяют и показывают, ПОЧЕМУ она ТАКАЯ, что в ней мы НЕ ВИДИМ, какой она должна быть, – ИЗМИСТЫ».

Манифесты «измистов» напоминали манифесты футуристов и других ниспровергателей старых, застывших форм. Они, как гласили их тексты, писали «об измах и изме и традиционном идиотизме, о мыслящих интеллигентах и прочих субъектах. О прогрессивных экспериментах и тупоголовых элементах. О творческом гении и тупике в мышлении», а в январе 1944 года, обращаясь к читателям, советовали им: «… Читайте не только глазами, но еще и мозгами». Обрушивались на современность: «Современность форм и современность сюжета совершенно никуда не годятся. Мы приняли будничную ливрею века за одеяние муз и проводим дни в грязных улицах и гадких окраинах наших мерзостных городов, а между тем мы должны восседать на горе с Аполлоном». Хлобыстали себя по пухлым ланитам: «Без сомнения мы вырождаемся, мы продали свое первородство за чечевичную похлебку фактов. Все плохое искусство существует благодаря тому, что мы возвращаемся к жизни и к природе и возводим их в идеал… Жизнь берет свое и изгоняет искусство в пустыню».