Николай Алексеев - Розы и тернии

Там виднеется что-то диковинное, никогда прежде не виданное, будто бурлит какое-то море, но не синее, а темное, зловещее… Быстро катятся волны. И видит Борис, что эти волны красного цвета, что это – кровь…

Ужас объемлет его. А волны все ближе да ближе… Поднялся огромный вал, покрытый алою пеной: прольется на город – потопит и люд весь, и самого царя.

Жалобный вопль вырывается из толпы, громок он, но еще громче ропот кровавого моря. Вал вздымается все выше и выше, уже солнце не видно за ним…

Очнулся правитель. Перед ним стоит Кузьмич, плещет ему в лицо холодной водой.

Годунов обвел избу недоумевающим взглядом:

– Где я?

– Хе-хе! – рассмеялся старик. – Да у ведуна, у Кузьмича. Ну что, узнал ли судьбу?

– Узнал, – глухо ответил Борис.

Мысль его уже работала ясно, слабость быстро исчезла, только легкая тяжесть осталась в голове. Ему жутко стало оставаться в избе знахаря.

– На, получи за труд… – промолвил он, опуская руку в карман шубы за деньгами. Но карман был пуст, другой тоже.

Кузьмич с усмешкой смотрел на него.

– Не хлопочи, боярин, я уж взял себе за гаданье, хе-хе! – прошамкал он.

– Как же ты смел? – сурово заметил Борис.

– А не все ль равно? Тебя ж от труда избавил.

Правитель махнул рукой, проворчав:

– Ну, богатей с этих денег, старый хрыч, тать ночной! – и приподнялся с лавки.

– Постой, Борис Федорыч! – назвал его по имени старик. – Как бы тебя котик мой не поцарапал!

Годунов взглянул на кота; он сидел наежившись на плече знахаря, готовясь прыгнуть на правителя.

– Умный он у меня котик, ласковый! Меня, старика, никому в обиду не даст: чуть что – прямо в глаза он ворогу моему вцепится… даже тебе, не глядя, что ты первый на Руси после царя… Известно, зверек-дурачок, где ему званья разбирать? – говорил ведун, гладя кота.

– Да как ты смеешь меня котом травить! – грозно вскричал правитель.

– Я?! Избави бог! Да нешто посмел бы? Чай, ведь у меня одна голова на плечах. Это он сам: не хочет, видно, чтоб ты уходил. Что с ним поделаешь? Сядь лучше, да потолкуем, может, тем временем и котик поуспокоится.

– Говори, что тебе надо? – отрывисто сказал Годунов, опускаясь на лавку.

– Мне что? Мне ничего. Тобою я много доволен, плату ты мне дал, то бишь, сам я взял, щедрую… Чего еще? Вот разве спросить хотел тебя кое о чем. Да ты осерчал на моего котика, так я теперь и говорить боюсь…

– Ну, сказывай живей! – нетерпеливо промолвил Борис.

– Как полагаешь ты умом своим светлым, много ль рублевиков отсыпет мне Василий Шуйский, коли скажу я ему, что ты у меня среди ночи был, о судьбе гадал и все такое?.. Князь Василий куда какой охотник до новостей!

Борис Федорович точно ждал услышать нечто подобное от знахаря, потому что даже бровью не повел.

– А сколько бы ты хотел получить?

– Я за большим не гонюсь! Дадут столько, чтоб избенку новую сколотить да землицы купить для огорода не больно много, вот и довольно. Я за большим, сказываю, не гонюсь. Другой, вестимо, заломил бы бог весть сколько, а я не корыстен. Какая корысть! В корысти – грех один.

– Ладно деньги получишь… Убирай кота! – сказал Годунов, быстро вставая.

Старик не тронулся с места. Кот наежился.

– Верно слово?

– Ну, довольно, колдун! Я ведь терплю-терплю да и разом конец положу! Не посмотрю на кота твоего: и его придушу, да и с тобой разделаюсь! – грозно крикнул Годунов.

Ведун понял, что дальше вести игру опасно.

– Ну, не серчай, не серчай за глупое слово!.. Котик, прыгай на печь! Иди, боярин, путь чист. Так я буду ждать денежек… – говорил знахарь, с низкими поклонами провожая Годунова.

Борис, не ответив ему, вышел.

Поутру отряд стрельцов остановился у дома Кузьмича. Как ни царапался, защищая своего господина, кот, колдуна вытащили, и скоро его тощее тело покачивалось на длинной веревке, прикрепленной к ветви неподалеку от избы росшего дерева. Разыскали стрельцы и плетенку с монетами и с веселыми возгласами поделили стариково сокровище.

– Ему, чай, теперь не нужно – давно уж он, поди, с бесами в аду пляшет! – шутили они.

Потом зажгли избу – она сгорела, как пучок соломы.

Тот же отряд стрельцов подошел и к лачуге Ивана Безземельного.

– Иван! Обманул ты меня! Разбоем, а не правым путем деньги ночью добыл! – воскликнула бледная от страха жена Безземельного.

Тот от ужаса не мог промолвить ни слова.

Какова ж была радость несчастного мужика, когда стрельцы объявили ему, что, по милости правителя, назначен он служить в царском дворце истопником.

Средних размеров сводчатая комната была озарена светом лампад. Много их было, потому что много было икон. Комната эта звалась царской опочивальней, но скорее напоминала келью инока. Всюду на стенах образа святых в драгоценных окладах. Дрожащий свет лампад играет на усыпающих их камнях самоцветных. В углу аналой с крестом и Евангелием.

На инока похож и сам умирающий царь Феодор. Его бледное лицо измождено, глаза впали, и взгляд их, устремленный на лик Спасителя, горит лихорадочным блеском. Царь еще жив, но душа его, кажется, уже витает в сферах надзвездных – он не слышит, как рыдает, склонясь к его изголовью, красавица супруга царица Ирина.

В глубоком безмолвии стоят бояре около смертного ложа царя. Тут и Борис, и Шуйские, и много других.

Боевые часы – подобно Борисовым, иноземный подарок – пробили одиннадцать часов. Еще полночь не минула, еще день 6 января не истек – лучше благочестивому царю свершить долг христианский – приобщиться Св. Тайн в праздник великий. К ложу умирающего приблизился патриарх Иов, окруженный толпой духовенства.

Царь по-прежнему недвижим, по-прежнему взор его устремлен на икону. Он уже далек от земли. Но, пока таится хоть малая искра жизни в его теле, он – сын земли и должен свершить свой последний долг.

Иов склоняется к его уху.

– Царь! Слезы льются из очей наших, свет в них меркнет – уходит от нас отец наш добрый! – дрожащим голосом говорит патриарх.

Царь с усилием перевел свой взгляд на его лицо; глаза потеряли свой блеск, смотрят безучастно.

– Свершим, сыне, долг последний. Наперед покончим с мирским – кому царство оставляешь?

– Богу Всевышнему, – сказал едва слышно умирающий. – Грамота есть… прочтете… Отче! Исполним долг христианский.

– Исполним, чадо, – тихо ответил Иов.

Раздалось пение молитв.

Совершился обряд соборования, исповедали, приобщили умирающего.

Тайна жизни оканчивалась, начиналась новая тайна – тайна смерти.

Которая из этих двух большая?

Умирающий заметно слабел. Его веки с трудом поднимались. Еще раз-два с трудом открыл глаза умирающий, обвел комнату помутившимся взглядом, потом веки его крепко смежились.