Борис Хмельницкий - Убить Каина. Хроники 18-го века

Бабий визг штопором вкрутился в уши князя. Сразу разболелась голова.

– Пошла вон!– прорычал князь. – Вон!..

Трактирщица мигом вскочила и умчалась со скоростью скаковой кобылы, только юбки в дверях мелькнули.

– Врет Ванька! – запричитал Авдей. – Вот вам крест, врет!..

– Врет! – подтвердил Семен. – Ему соврать, что голодному сплюнуть.

– Другие свидетели есть? – спросил Юрьев.

– Никак нет, ваше сиятельство! – гаркнул полицейский.

– Нужно, ваше сиятельство, самого доносчика попытать, – подсказал следователь. – Положено по инструкции. Если выдержит дыбу, значит, правду говорит.

Юрьев никогда на инструкции внимания не обращал, считал это ниже княжеского достоинства, но сейчас ею заинтересовался, – вдруг это поможет избежать обид и Мятлева, и губернатора. «Может, доносчик на дыбе от своих слов отступится, – подумал князь. – Тогда выпороть лжесвидетеля, и всё, не было никакого доноса».

– Где доносчик?

– Ванька в камере, – доложил Белых. – Я его туда отправил до полного выяснения обстоятельств. – И добавил фразу, вновь испортившую настроение князя: – Тоже слуга боярина Мятлева. Только личный, вроде камердинера.

Тьфу! И этот мятлевский! Да к тому ж камердинер, слуга в обиходе необходимый. Видно, ссоры с Мятлевым не избежать, понял Юрьев и смирился с обстоятельствами.

– Значит, так. Доносчика на дыбу, как положено, и монах пускай всё пишет, – велел он полицейскому. – А холопов пока в камеру. И не кормить. – И тут вспомнил, что сам не завтракал. – Я вернусь через два часа.

– Будет сделано в лучшем виде, ваше сиятельство! – отрапортовал полицейский.

5

С тех пор как Ушаков с императорским двором перебрался из Москвы в Петербург, многое состарилось и обветшало в доме на Лубянке. Но только не пыточная камера. Камера была устроена в подвале с высокими сводами и освещалась факелами, развешанными по стенам. И всё, что надобно в ней иметь, лежало и стояло там на своих законных местах: стол с нужными пыточными инструментами, деревянные колодки для рук и головы, жаровня с углями для клеймения. И даже кресло для князя, если он соизволит присутствовать при допросе с пристрастием. Правда, чтобы чувствительное женское сердце императрицы не ранить, Ушаков велел многие пыточные инструменты не пользовать. Но дыбу применять разрешил; убедил императрицу, что совсем без пытки правду не выяснить. Потому дыба – два столба с перекладиной, упертые в свод, и деревянное колесо с рукоятью для его вращения, были предметом особых забот палача.

Ванька висел на дыбе. Канат, связывающие его ноги с колесом, был не натянут, провисал в воздухе. Болтаться на дыбе не радостно, но пока ног не тянут и рук не выворачивают, терпеть можно.

Чуть поодаль сидел за конторкой отец Иоанн, разложив перед собой письменные принадлежности.

В стоящих среди инструментов больших песочных часах сыпался песок

Полицейский топтался возле дыбы, мастерил самокрутку.

– Смотри, Ваня, напоследок не проговорись, – шептал полицейский. – А я, сам видишь, обещанье свое держу, на дыбе висишь – не мучаешься

– Не беспокойся.

Полицейский прикурил от факела и отошел к дверям, чтоб не дымить в камере; Юрьев запаха самосада терпеть не мог.

– Почему ты не указал меня в свидетелях, Ваня? – тихо спросил отец Иоанн.

– Ты меня защитить пытался.

– Не суйся, монах!.. – прикрикнул от дверей полицейский. – Твое дело десятое, сиди себе и записывай.

На лестнице, ведущей в подвал, раздались шаги. Полицейский мигом погасил самокрутку, бросился к дыбе, схватил рукоять колеса, крутанул, подтянул канат, но не сильно:

– Князь идет!..

Ванька притворно застонал от боли.

В пыточную степенным шагом вошел Юрьев. Взглянул на полицейского.

– Давно висит?

– Два раза часы переворачивал, – доложил полицейский. – Как положено по инструкции.

– И продолжает упорствовать?

– Правду говорю, ваше сиятельство!.. – сквозь стоны сказал Ванька. – Правду!.. Семен и Авдей в трактире поносили нашего генерал-губернатора…

– Их следователь уже допросил, вины не признают.

– Допросите их, как меня!..

– Всему свое время! – Князь повысил голос. Его разозлило, что Ванька выдержал дыбу. – По инструкции, мать твою!.. А то, что вы, мразь, смеете по пьяне трепать имя генерал-губернатора – это как считать по инструкции?!.. Прохор, ну-ка растяни его еще раз! Чтобы впредь шевелил мозгами, прежде чем «слово и дело» орать!..

– Я-то здесь причем? – завопил Ванька.

Полицейский стал медленно вращать рукоять колеса, всем своим видом показывая Ваньке, что, не желая, выполняет приказ. Веревки, связывающие Ваньку, накрутились на колесо, тело натянулось, руки стало выворачивать.

– Больно, сука!.. Больно!.. – во всю мочь закричал Ванька, уже без притворства. И вдруг захрипел песню:

У сиротки столько горя,

Куда горюшко девать?

Отнесу во чисто поле,

Ступай, горюшко, гулять…

– Поет? На дыбе?!.. – Юрьев растерялся. Он даже представить себе такое не мог.

– Хрипит уже, – сказал полицейский.

– Сними, – велел князь, удивленно глядя на Ваньку. – И приведи тех холопов. Пора кончать эту историю.

Полицейский снял с Ваньки путы, отцепил руки от перекладины. Ванька мешком повалился на пол, затем встал на четвереньки, оперся о пол локтями – кисти рук занемели – и какое-то время стоял так, набираясь сил. Юрьев с усмешкой наблюдал за ним. Полицейский вышел.

– Скажи-ка, Иван, что это тебя честь губернатора так заботит? – спросил Юрьев.

– Жить хочу, ваше сиятельство, – Ванька встал на ноги. – Так, отче?

– Смотря каким путем жизнь сохранять, – ответил отец Иоанн и тоже встал. – Разум требует, чтобы я молчал. Но протестует душа, не ладит с разумом. Смолчать – значит, одобрить зло. Я тоже был вчера в трактире, князь. Затевается тут неправое дело.

– Говори.

– Не о губернаторе речь шла, а о деньгах на кормление арестантов.

Прямо в дых ударили Юрьева слова монаха; арестантов-то содержат согласно указам правительства. О, черт! Дело получается не местное, мелкое, а государственное. Придется сообщить Ушакову. А тот немедленно в него вцепится, не поленится, в Москву примчится. Мятлева, конечно, потянет, его ж дворовые в деле замешаны.

И тут вспомнился Юрьеву один вечер у Мятлева. Выпили тогда много, и стал рассказывать Василий, как живет люд в неметчине. Все сами на себя работают, говорил, и ремесленники, и крестьяне. Дома ухоженные, цветочки на подоконниках. А вечерами народ отдыхает в харчевнях, грудастые немки им кружки с пивом разносят. Не то, что в наших пенатах. Князь байкам этим не верил, уж очень красочно рассказывает Василий, но из приличия слушал и поддакивал. Получается, что князь водил дружбу с человеком, хающим русскую жизнь. Начальник Тайной канцелярии тут же раскрутит историю настоящего заговора, их Анна Иоанновна пуще смерти боится. А Ушаков ей в этом потакает. Он признание из нас с Мятлевым выбьет. Мятлев первым признается, можно не сомневаться. А это – Сибирь! О, Господи, спаси и помилуй!..