Артур Григорян - Первый Апокриф

– А дождит, слава Богу. А мы как – туды или подождём, того-этого?

Я поёжился. Мокрая симла прилипла к спине. Идти в ночь по размытой дороге под проливным дождём и пронизывающим ветром – сомнительное удовольствие. Но и возвращаться не хотелось – дурная примета. Вдалеке, при свете очередной молнии, замерцали и вновь погасли знакомые очертания поместья Эзры. Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы у меня родилась идея, озвученная мной под глухой рокот:

– Товия, тут недалеко, в двух шагах, есть где переночевать: у моих добрых друзей в Бейт-Абаре. Переждём, а поутру отправимся в дорогу. За ночь ничего страшного с девочкой не случится, если уже дней десять прошло.

– Оно так, почтенный Йехошуа, оно конечно, – покорно ответил Товия.

Мы повернули к поместью, срезав путь по целине, по быстро разраставшимся лужам, откликавшимся волнами мелкой ряби на порывы ветра, и подошли к поместью габая, уже успев промокнуть до нитки.

Ворота открыл старый знакомый слуга-грек. Как же его звали-то?

Проводив нас в гостевую пристройку, где я уже не раз оставался на ночь, старик поспешил доложить хозяину, и вскоре, спеша приветствовать нас, прибежал сам Эзра.

– Почтенный габай, позволь нам переждать у тебя непогоду, которая нас застала в дороге. Завтра поутру мы продолжим наш путь. Нам надо как можно скорее прибыть в Кафрейн, к больной девочке.

– Конечно, Йехошуа. Мой дом – твой дом. Располагайтесь оба, высушите вещи. Я распоряжусь принести вам ужин и сам к вам присоединюсь, с твоего позволения.

Мы сняли свои мокрые симлы, развесив их посушиться. Старый грек принес еду, разложил на циновке, а мы расположились вокруг, с удовольствием поедая свежие лепёшки, виноград и инжир, запивая лёгким домашним вином. Эзра сел с нами и, подождав, пока мы утолим первую, самую злую волну голода, засыпал меня вопросами.

Следуя уже давно установившейся традиции наших с габаем бесед, я подробно рассказал ему всё, что было переговорено в общине за последнее время. Особенно Эзру интересовало, что говорил Йоханан о недавней женитьбе тетрарха, а поскольку на эту тему Ха-Матбиль не жалел эпитетов, мне было что порассказать. Развеселившись под парами вина, я с избыточным задором живописал, какие проклятия Йоханан призывал на голову нечестивого семейства.

Наконец нами овладела сытая истома. Разговор померцал-померцал ещё какое-то время и помаленьку угас. Шум дождя несколько поутих, перейдя в моросящий фоновый шелест. Эзра ещё какое-то время посидел с нами, пытаясь реанимировать беседу, но видя, что мы осоловели, встал, пожелал нам спокойной ночи и удалился. Мы с Товией улеглись спать – я на топчане, а Товия рядом, на циновке.

Разбудило нас многоголосье просыпающейся деревни: фальцетное сопрано петушиной переклички, глубокие басы коровьего племени, теноры овечьего блеяния, ударный ритм собачьего лая и, наконец, оглушительное соло ослиного рёва, перекрывающего весь хор. В низкое окно косо били утренние лучи, вытянув язык яркого света аж до самой стены напротив. Симлы ещё не полностью высохли и, накинутые на плечи, приятно холодили наши отдохнувшие тела. Мы с Товией по-быстрому закусили тем, что оставалось с вечера и, решив не будить габая, пустились в дорогу.

От наших влажных накидок на солнце поднимался пар, словно мы дымились холодным невидимым огнем. Дорога змеилась в тени деревьев по берегу Кафрейна 158 158 Кафрейн (Вади ал-Кафрейн) – речка, левый приток Иордана в нижнем его течении, впадает в него у Бейт-Абары. до невысокого песчаного холма, замыкающего собой прибрежную зелень, после которого потянулась ещё влажная с вечера, но быстро сохнущая бесплодная земля, покрытая чахлыми кустиками. Тощие, юркие козы, качая разлапистыми ушами, с увлечением выщипывали, казалось, чистый гравий – среди каменной крупы не было и намёка на траву. Кафрейн находился на восход от этой каменистой равнины, и ближе к нему начали попадаться скудные возделанные участки с тощей, изголодавшейся по влаге растительностью.

Вот и сама деревня, спрятавшаяся за приземистую щербатую стену из тонко сколотых камней, за которой ступенчатым каскадом поднимаются по склону холма жёлто-серые плосковерхие хибары, перемежающиеся оливковыми деревьями. Стена далеко не сплошная, и через одну из прорех мы попали на узенькую улочку, серпантином тянущуюся меж домов, ширина которой в некоторых местах едва достигала трёх шагов. Наверное, два гружёных верблюда тут едва ли смогут разъехаться. Наконец дошли до нужного нам дома, ворота которого сохранили в пазах и заусенцах едва заметные следы голубоватой краски, свидетельствовавшие о лучших временах. Теперь же старые, покосившиеся створки едва смыкались, ощерив продольные щели меж ссохшихся досок. Потемневшая мезуза 159 159 Мезуза – прикрепляемый к внешнему косяку двери в еврейском доме свиток пергамента из кожи ритуально чистого (кошерного) животного, содержащий часть текста молитвы Шма. сиротливо склонила полустёршийся трезубец – стыдливый намек на «шин» 160 160 Шин – на внешней стороне футляра мезузы пишут букву «шин» или буквы «шин», «далет», «йуд». . Переступив через высокий порог, мы оказались на небольшом, загаженном помётом дворе, по которому с громким кудахтаньем сновали десятка два кур. Из пристройки слева доносилось мычанье и блеянье, густо замешанное на характерном навозном амбре, позволяющем безошибочно угадать расположение хлева. В глубине двора кто-то трудился у очага, и запах свежеиспечённых лепёшек приятно щекотал ноздри.

– Вот отсюда она упала, – сказал Товия, указывая на обмазанную розоватой глиной плоскую крышу своего жилища, над которой перекрестьем протянулись полотнища блестящих на полуденном солнце парусов отстиранного белья, – и ударилась вот об это, – указал он на внушительный валун песчаника, прислонённый к стене, заменявший собой то ли скамью, то ли стол.

Высота – где-то полтора роста взрослого человека. Хорошего мало. Но меня успокаивало то, что девочка, со слов отца, полежав пару дней, сама встала на ноги.

Отодвинув тростниковую штору, мы с Товией прошли внутрь, в прохладный полумрак жилых ароматов и, сопровождаемые залпом нескольких пар распахнутых глаз, хозяев которых я не успел рассмотреть сослепу, прошли в ту часть дома, где на невысоком топчане лежала больная. У изголовья сидела женщина неопределённого возраста с отсутствующим выражением огромных глаз на изношенном лице.

При одном взгляде на девочку я пожалел, что потерял целую ночь, прячась от дождя. Она лежала с мелово-бледным лицом на сероватых простынях. На узком лбу липкой изморосью выступила испарина. Полукружье выглядывающего из-под топчана тазика источало кислый рвотный запах. Левая рука девочки с голубоватыми дорожками вен, просвечивающими сквозь прозрачную кожу, беспомощно лежала поверх покрывала, а правую держала мать и механическими движениями гладила, качаясь маятником, посеревшими губами едва слышно шепча что-то.