Артур Григорян - Первый Апокриф

Я быстро скинул котомку и, попросив принести чистой воды, склонился над малышкой. Её состояние было куда тяжелей ожидаемого – я не был к этому готов. Полыхнул заполошный испуг, который я пинками загнал обратно в щель. Но что же с ней такое?

– Разбудите девочку, – обратился я к матери.

Но с тем же успехом я мог обращаться к топчану или прикроватному тазику. Не добившись от неё реакции, я ту же просьбу направил отцу. Товия, хоть и сам потемнел с лица при виде дочери, но сохранил способность слышать и понимать. Он потормошил девочку, окликнул её раз, другой и вроде как разбудил.

К моему облегчению, девочка открыла глаза и попыталась посмотреть на нас, что далось ей нелегко: глаза у неё сильно косили, особенно левый, зрачок которого заплыл в наружный угол, да и веко едва дрогнуло, усугубив асимметрию. Очень неприятный признак. Наверное, именно в этот момент я и понял, что не смогу помочь. Неужели это всё? Нет, не надо сейчас о смерти – даже думать о ней не смей, не буди её холодный, тёмный призрак! Он парализует волю. Не стоит вызывать её дух прежде времени.

Товия мягко успокоил дочь, чтобы она меня не боялась, и хотел отойти, но я его удержал. Я не был уверен, что девочка ответит на мои вопросы, и не поручился бы, что добьюсь ответов от матери – потому-то лучше было оставить отца в пределах досягаемости. Сполоснув руки в принесённом тазике и насухо вытерев, я обратился к девочке, попросив её рассказать, что с ней произошло. Мне пришлось повторить вопрос, прежде чем девочка стала отвечать тонким и слабым, заплетающимся голосом, легко утомляясь даже от столь малых усилий. Она повторила всё то, что я слышал уже от Товии. Поскольку девочка была слишком слаба, я решил не мучить её больше и начал осмотр.

Похоже, бедняжка приложилась левым теменем: там были царапины, и при ощупывании именно в этой части девочка морщилась от боли. Но наощупь казалось, что серьёзных повреждений нет: во всяком случае, кость была цела. Глаза девочки, как я вновь отметил, сильно косили, а левый зрачок был шире. Я попросил её показать мне язык, и она вдруг совсем не к месту скривилась ухмылкой, словно насмехаясь над моими потугами. Язык направо – плохо, очень плохо. Руки, ноги – правые почти без сил, даже пальцы мне пожать не может; с трудом сгибаются в суставах, словно зубчатым колесом цепляясь за пазы. Малышку опять начало мутить, и мы её склонили над тазиком, но рвоты не было. Да и чем её могло рвать, если она уже пару дней почти ничего не могла проглотить?

Она немного успокаивается и вновь ложится, ещё больше побледнев, хотя казалось, это уже невозможно. Даю ей немного отдохнуть, не отходя от топчана, а девочка, тяжело и часто дыша, смотрит не меня своими разъехавшимися глазами, умоляюще и доверчиво. Что ты всё смотришь? Ну, закрой уже глаза или отвернись, что ли. Нет, не отворачивается, всё смотрит этими раскосыми своими… Опять наползает оно – ощущение своего бессилия. Что же делать? Нет, этот взгляд невозможно вынести! Выйду, пожалуй.

Отхожу за штору, прячусь от глаз малышки. Там отец. Стоит, не говорит ни слова, лишь всё смотрит, смотрит… Скольжу глазами по комнате (только бы не запнуться о Товию) – у окна столпились братья и сёстры больной девочки и с тем же выражением смотрят на меня. Гигантский знак вопроса, материализующийся из каждого угла, навис надо мной дамокловым мечом, сгустил воздух в доме, не давая свободно расправиться груди. Пришлось выйти наружу – за порог, отделяющий эту юдоль скорби с её липким отчаянием от остального мира.

Яркий свет ослепляет после полутьмы жилища, и я, повернув голову к солнцу, в карусели радужных переливов, пробивающихся сквозь крепко зажмуренные веки, глубоко, всей грудью вдыхаю тёплый терпкий воздух, очищенный недавним дождём. Как бы мне хотелось сейчас открыть глаза, и чтобы не было ни больного ребенка, ни несчастной семьи, ждущей от меня чуда!

Нехотя отворачиваю лицо от живительного света и размыкаю веки. Товия рядом, как жена Лота 161 161 Жена Лота – жена племяника Авраама, которая во время бегства из разрушаемого Господом Содома нарушила указания и обернулась, в результате чего превратилась в соляной столб. , и всё так же молча смотрит на меня, с застывшим выражением тревожной надежды на лице. И тут я совершил глупость. «Я бессилен чем-либо помочь», – вот что должно было прозвучать из моих уст, но словно какая-то сила сковала язык. Как легко выстроить несколько слов в простую фразу, коротко и сухо отрезать от себя эту беду, оставить её за бортом своего мирка, и как тяжело произнести её именно сейчас – в лицо отцу, который смотрит на тебя вот этими глазами. Да, эта фраза, пожалуй, была единственно верной; но она так и не была произнесена. Струсил. Не выдюжил. Кого хотел надуть? Себя ли, раздувая несбыточную надежду? Его ли, с трепетом ждущего моих слов? Или малодушный страх оказаться вестником беды, глашатаем смерти сыграл надо мной злую шутку? С гнусненьким ощущением соучастия в чём-то постыдном вроде мошенничества вслушиваюсь в собственные слова, что звучат через силу, спотыкаясь, будто бы нехотя:

– Это очень серьёзный случай, Товия, очень тяжёлый. Я сделаю всё, что смогу, но за исход не поручусь. Все мы в руках Божьих, и девочка может выздороветь, если это ей предопределено свыше.

Пытаюсь сыграть уверенность и сам же вижу своё фиаско. Жалкий фарс, бездарная игра актёра; но эта полуправда – максимум, что я смог из себя выжать. Однако Товия так жаждет надежды, что рад и её бледному подобию. Что ему до нюансов интонации, до вопиющей неубедительности? Его-то я обманул – он и сам был рад обмануться; а кто обманет меня?

Мне уже попадались такие случаи. В Александрии Саба-Давиду привезли как-то рабочих после обвала в каменоломне, и ни один из них с теми же симптомами, что я нашёл у девочки, не выжил. Троих потом вскрывал дядя, и мы нашли у них сгустки крови под черепной костью и в самой мозговой ткани, ставшей водянистой и какой-то сопливой. Что же будет тут? Как оно там всё выглядит, под черепной коробкой малышки? Эх, мне бы зрение, способное пронзать насквозь человека: увидеть самую суть проблемы ещё при жизни, а не на секционном столе!

Я решил просто делать всё, что в моих силах. Если Богу будет угодно спасти ребенка – то и слава ему; если же нет, если ей уготована иная участь, то что бы я ни сделал – это ничего не изменит. Хуже уж точно не будет.

Началась ворожба. Перво-наперво я постарался уменьшить головные боли и рвоту отварами хвоща. Потом объяснил матери, как готовить специальную еду из мягкого бульона с накрошенными туда лепёшками. Кормили мы её часто, маленькими порциями – много она не могла съесть, да и зачастую кормление прерывалось рвотой. Я массировал девочке правую, неподвижную руку, а мать массировала ногу, разминая напряжённые мышцы. Мы с Товией и с матерью поочерёдно дежурили у кровати, сменяя друг друга.