Павел Северный - Камешек Ерофея Маркова

– Смотри не ошибись. Взгляни на мои руки. Мозоли на них от плетей, а толку все равно никакого.

– У меня будет толк.

– Не верю. Судя по тому, как ты раскол приручаешь, никакого толку у тебя с замыслами о владычестве над медью не получится.

– Я приручаю раскол на свой манер.

– А я приручаю его совсем по-иному. С кержаками-скитниками в дремучих лесах обхожусь ласково. Крендельками-посулами заманиваю из лесов на мои заводы. В лесах раскол лаской обхаживаю. А как доверятся мне, как припишу их к заводам, то и начинаю плетью приучать к нашей правильной христовой вере.

– Это, стало быть, за ласковость выжигают они твои заводы?

– Жгут, проклятые! Жгут! Потому, кержак не кержак, все равно русский холоп. На пустые разговоры время изводим. Никто не знает, как обуздать непокорность в народе. Никто! Ни царь небесный, ни царь земной. Ты лучше скажи мне вот о чем: на чьих землях лучшая медная руда втуне пребывает? Мои угодья в расчет не клади. Мою медь будешь у меня покупать. Назови мне тех хозяев, у коих надумал ее даром взять.

– Самая богатая медь у Василисы Карнауховой да у Тимофея Старцева.

Удивленный, генерал сложил губы, чтобы свистнуть, но свиста у него не получилось.

– В озноб меня кидает, когда про Карнаучиху слышу. Вот чертова старуха! Тебе с меди ее не спихнуть. Может, через дочку найдешь дорожку к старухе? А как Старцева возьмешь? За его спиной раскол. После Расторгуева он у кержаков вроде христова апостола…

В гостиную вошла Агапия с горящей свечой в руке. Она остановилась на пороге. На ней малиновый сарафан, обшитый широкой парчовой тесьмой. Высокая и стройная. На лице выражение величавой строгости. Следом за ней неслышно появилась белая борзая и заворчала на Сухозанета. Генерал обернулся и, увидев Агапию, торопливо перекрестился. Агапия без улыбки спросила:

– Пошто креститесь, барин-генерал, я, чать, не сила нечистая?

– Сила ты, Агапия Власовна, чистая, но только привык в своих раскольничьих местах от ваших бабьих поглядов осенять себя крестным знамением. Погляжу в ваши глаза – и начинаю сны грешные видеть.

Муромцев щелкнул пальцами. Собака подошла к нему, и он почесал ей за ушами.

– Вина, Гапа, нам больше не надо.

– Не за этим пришла, барин. Время позднее. На часы взгляните.

Муромцев посмотрел на часы. Их стрелки подошли к полуночи.

– Спать пора. А барину-генералу я уж и постельку изладила.

– Мы еще посидим, – недовольно сказал Муромцев. – У нас разговор интересный.

– Завтра его закончите. Говорю, спать пора. Уж который раз полуношничаете?

Муромцев посмотрел на Агапию и, увидев ее сощуренные веки, развел руками:

– Ну что ж, будем ложиться. Проводишь генерала. Зайди сюда свечи погасить.

– Сделайте милость, барин, сами погасите. Гостя мне надо ладом обслужить. Пожалуйте, барин-генерал.

Сухозанет, с трудом согнув в коленях ноги, покряхтывая, встал:

– Покойной ночи, дорогуша.

Борзая снова зарычала на генерала.

– Ну, чего злишься, дура?

– Чужой вы ей, вот она и остерегается. Животная.

– Верно. Раньше ее у вас будто не видал. Как кличешь?

– Мушкой зову. По осени меня барин одарил.

– Пойдем. В самом деле, спать охота. Фу ты, опять сказал холопское «охота» вместо «хочется».

– Следуйте за мной. Вперед пойду, потому светить буду.

Агапия вышла из гостиной, а следом за ней направился, тяжело ступая, Сухозанет.

Прошли молча через большой темный зал, и от прохлады в нем генерал зябко пошевелил плечами. Потом миновали длинный коридор и оказались в маленькой горнице.

– Вон куда меня устроила.

Позевывая, Сухозанет осмотрел горницу с постелью, приготовленной на широком диване.

– Почему из вчерашнего покоя сюда перевела?

– Здеся теплее. На воле буранище. Вы, чать, тепло любите?

– Больше всего люблю тепло маленьких комнат. Много ли мне места надо?

– Вот так и рассудила, что в этой горнице вам поглянется. Покойной ночи. Сейчас вашего слугу пришлю.

– А ты сама меня раздень.

– Не обучена этому, барин-генерал.

– У-у-у, шельма!

– В маменьку уродилась.

Генерал придвинулся к Агапии вплотную и погладил ее по спине:

– Густо замешанная.

Агапия отошла от него и поставила свечу на столик возле постели. Генерал неожиданно обнял Агапию сзади. Но она развела свои руки, и он упал на постель.

– Что это, Иван Онуфрич, как плохо стали на ногах держаться?

– А зачем меня толкнула?

– Господь с вами.

– Я к тебе с лаской, а ты толкаешься.

– Простите за бабью неловкость. Щекотки ужасти как боюсь.

Сопя, генерал встал. Подошел к Агапии. Дышал жарко ей в лицо:

– Приголубь, милая.

– Что вы?

В коридоре под дверью заскулила борзая.

– Покойной ночи. Вон и Мушка за мной пришла.

– Не любишь нашей ласки, кержачка?

– Русская я. Веры только старой. Барской ласки боюсь, как зимней стужи. Барская ласка огнем сердца не обогрета, а посему от нее студено.

– Смотри у меня. За такую неучтивость тебя высечь надо.

– Да разве это для меня диковинка? Меня барская плеть не раз кусала. Покойной ночи.

– Ох и шельма! Барину завтра на тебя пожалуюсь, что неласковая.

– Он меня за это похвалит. Не любит, когда гости от меня ласку просят. Покойной ночи, барин-генерал…

Муромцев, оставшись один, долго недвижно стоял подле стола и неотрывно смотрел на горящие свечи в канделябре. Но вот лицо его дрогнуло, рот искривился недовольной усмешкой, он резко дунул, погасив три свечи, а два непогашенных огненных язычка заметались из стороны в сторону.

Хозяин дома не мог унять возникшего раздражения, закипавшую злость на Агапию за ее упрямство. Он подошел к двери и, пнув ногой, закрыл ее створку. Неспешно приблизился к камину. Поднял поленья и швырнул на угли. Взметнулся пух золы и медленно осел, запорошив серыми хлопьями зеркальный паркет. Муромцев прилег на диване, подложив под голову руки. В его разуме, отуманенном вином, привычная тяжесть. Шевелятся обрывки мыслей, их беспорядочную толчею все чаще и чаще заглушает звон в ушах.

Лежал и слушал высвисты буранного ветра. В камине сгущалась волокнистая пряжа белесого дыма, подкрашенная снизу огненными вспышками; потрескивая, загоралась на поленьях береста.

Часы вызвонили полночь, и, когда совсем умолкло бурчание их разворошенных пружин, мелодичные колокольчики курантов стали рассыпчато вызванивать мотив нежной песенки.

Слепящий огонь камина заставил Муромцева прищурить глаза. Он наблюдал, как вихрилось пламя, обугливая поленья, как от ярких вспышек по стенам заскакали с места на место тени. Муромцев подумал о том, что за эти дни в пьяном чаду он был излишне откровенен с Сухозанетом, прекрасно зная, что ему ничего сокровенного доверять нельзя.