Елена Пустовойтова - Запах полыни

– Шуми-и-т, шумит… Может, буря угомонится?

– Угомонится, угомонится… Даст бог… – монотонно отвечала, погладив её по голове, сидящая рядом женщина, отчего-то своим жестом остро напомнившая Дмитрию его тетку.

Поезд замедлял ход. Человек из боевой группы, группы, не успевшей даже добраться до места своего назначения, сделал ему знак выходить из вагона.

Желтое с каменными колоннами здание станции медленно проплывало за окном, повозки, лошади, люди, острия штыков. Все безрадостно, все тоскливо и уже обычно… И вдруг он вскинулся, словно от ожога – неожиданного, мучительно-острого, заставившего дыхание замереть, как замирают, высоко-высоко раскачавшись, на самом верху качели, грозя ухнуть вместе с тобой вниз.

Анастасия!

Затаив в груди крик, всем телом, как только что это делала безумная молодка, припал к окну. Смотрел, не веря глазам, боясь обмануться. Боясь, что это не она. Боясь, что она его не увидит. Боясь, что они потеряются, разойдутся в выплеснувшемся на перрон людском море…

Анастасия!

Она стояла в однообразно-плотной толпе, запрокинув лицо и пристально вглядываясь в окна проплывающего мимо нее поезда, в лица сидящих в нём людей, чуть нахмурив от усердия брови, всей позой своей выдавая страх – пропустить, не заметить. Вскинутое милое, такое прекрасное и такое родное лицо. В глазах растерянность, ожидание и мольба.

И он увидел, как эти глаза, глядя в которые ему всегда хотелось улыбаться, вдруг в одно мгновение наполнились слезами.

Она смотрела полными слез глазами и видела сквозь слезы перед собой, близко-близко, лицо Дмитрия…

Тишина сгустилась вокруг них, словно туман или облако. Она наступила сразу, вдруг, отгородив их от остального мира. Звенящая в ушах, она заставляла их говорить шепотом, тихо-тихо, чтобы никому не было слышно того, что касалось только их. Соприкасаясь лбами, сквозь сдерживаемые слезы они шептали друг другу, порой невпопад, порой будто ничего не значащие слова, но делающие их необыкновенно близкими, родными, враз уничтожившие между ними все, что их разделяло – расстояния, время, неизвестность и отчаяние, и заполнившие между ними всю пустоту несказанного друг другу ранее:

– Я сразу поняла, как только ты вышел из-за деревьев в смешных желтых перчатках, что наша взаимосвязь вечная…

– Да… Я тоже это тотчас знал…

– Я звонила Крачковским, мне сказал Павел, ты едешь… Я неделю здесь…

– Павел… Молодец Павел…

Прикрыв глаза, он слушал ее голос, вдыхал запах ее волос, все еще не веря огромному счастью, что выдала им, сжалившись, от своих щедрот судьба.

– Ты не боишься?

– Я устал бояться…

– Ты только будь жив… Обещай.

– Поезжай к maman. Я вас найду… Я обещаю…

Кончиками пальцев она провела по его измученному лицу, прикоснулась к щеке:

– Ты не брит.

– Да…

– Ты очень устал…

– Как и все…

Его губы касались ее виска, она чувствовала его дыхание. Руками, такими грубыми, жесткими, почти негнущимися, робко, совсем едва только, боясь ими ранить, тронул ее ладонь. Взяла её обеими руками – тяжелую, огрубевшую, прижалась к ней губами…

Часы на колокольне били, отмечая падающее в вечность время, каждым ударом напоминая о том, что их встрече скоро настанет конец, и что всему-всему настанет конец, и никто и ничто его не минует.

Она смотрела на него, не отводя глаз, не отрываясь.

Смотрела на него, словно стараясь взглядом своим прикрыть, охранить от всякого ожидавшего его впереди зла.

И желала только одного – стоять так и смотреть на него не мигая.

Хотя бы несколько минут.

Стоять бы так и смотреть на него, чувствуя виском своим его дыхание до вечерней зари…

До первых петухов…

До последнего вздоха…

И знала, что все перенесет и все благословит, лишь бы этот выпавший на их долю путь когда-нибудь вновь свел их вместе.

Они стояли, испытывая жгучую радость и до конца не веря своему счастью, этой своей встрече, боясь лишь услышать свисток, извещающий отход поезда, когда над ними, будто кто ударил в деревянную колотушку, сухо щелкнул гром, и рядом от первой капли дождя вздрогнула, словно обожглась, пыльная ладонь лопуха.

И они оба знали, что будет после ливня.

После ливня особенно сильно будет пахнуть полынь.

Но они не знали, что через несколько станций от этого омытого дождем полустанка Дмитрий будет отбиваться от лихих налетчиков, промышляющих во имя свободы на грабеже поездов. Вжавшись в камни железнодорожной насыпи до синяков на грудине, расстреляв всю обойму, он юзом скатится вниз, в жесткие, непролазные кусты шиповника, краем глаза заметив, как старшего их боевой группы поведут по крутой кромке железнодорожной насыпи, тесно окружив, одетые во все виды обмундирования, гогочущие молодчики…

А пока над ними звонили колокола – медленно и торжественно-тревожно. Звон плыл по воздуху широкими волнами, предвещая нечто еще более скорбное, более мучительное, от чего сжималось сердце.

И не было дна у этой скорби.

На последнем горном перевале у самой границы не было такого, кто бы ни остановился, ни бросил последний взгляд на далекие, прикрытые дымкой русские пределы. Многие, не стесняясь, горько плакали, становясь на колени и целуя покидаемый ими последний кусок родной земли. Брали в горсть, растирали пальцами в пыль, ссыпали в кисеты.

Прощались с Родиной. Быть может, навсегда.

Глинобитные хатки, мазанные глиной крыши.

Все из глины. Из-за этого село кажется коричневым. Редко-редко это коричневое однообразие нарушает рифленость черепицы. Вдоль речушки с желтой водой – заросли камыша, маленькие рощицы деревьев, темные распаханные поля, тронутые первой зеленью огороды. Между коричневыми хатками свободно, словно собаки, бродят черные свиньи с длинными рылами. Мужчин от женщин, на первый взгляд, не отличишь – схожи по росту и одинаково одеты в длинные рубахи и штанишки до щиколоток из ткани серо-голубого цвета.

– Эх, – вздохнул кто-то, – это разве бабы? Ни поглядеть, ни щей сварить… На что казаку такая?

– А ты спроси, – хохотнул кто-то тут же. – Он тебе и объяснит на что… Другое что варит…

Вдали, до горизонта, куда ни глянь – покатые сопки. То там, то здесь по всей этой чужой шири – одинокие войлочные юрты. Смотрели, качали головами, то ли соглашаясь со своими мыслями, то ли не находя с ними и с тем, что видели, ничего общего.

Как только обозначили место для лагеря, тотчас, обнажив головы и приклонив колена, благодарили Господа за своё спасение, за конец мучений. Возле них, истово молившихся, словно оповещенные по телеграфу, собирались конные степняки на низкорослых лошадках с подстриженной щеткой гривой. В широких стеганых запашных длиннополых халатах, подпоясанных кручеными сыромятными поясами, в тюбетейках или, несмотря на тепло, лисьих, прикрывающих плечи, малахаях на бритых головах. Блестя щелочками глаз, понимая, что пришлые благодарят своего Бога, степняки угощали всех, вынимая из-за пазух горячие, кисло пахнущие кизяком, лепешки. Чмокая губами, тянулись гладить светловолосые головы детей, громким смехом выражая свой бесхитростный от этого восторг.