Евгений Федоров - Ермак. Том II

– Никак утоп? – вздохнули казаки, но в тот же миг просияли: на озерной глади появилась бритая голова и стала быстро удаляться к противоположному берегу.

Выплывшие из-за мыса два лебедя, завидя человека, шумно захлопали крыльями, побежали по воде, поднялись ввысь и вскоре исчезли, как дивное видение. А вслед за ними растаял в синеватом мареве и пловец.

В амбарах Карачи сберегалось много добра. Была и ячменная мука, и арпа-толкан [25] Арпа-толкан – поджаренная ячменная мука. – неизменная еда бедняков, хранились бочки меду, вяленое мясо и рыба. Казаки наелись вволю, напились кумыса и ходили по городищу веселые, сытые и немного охмелевшие.

Только один Ермак не изменил своей привычке: поел толокна с сухарями и тем удовольствовался. Опытным взглядом он рассматривал свое воинство. Исхудалые, обросшие, оборванные казаки имели суровый, закаленный вид, но видно было, как они смертельно устали. Все – от атаманов до рядового казака.

Полный раздумий сидел Ермак в шатре. Неподалеку – Иртыш, а там, на крутых ярах, кучумовская столица Искер. Перебежчики сообщили атаману, что ханские гонцы рыскают по улусам и северным стойбищам, сзывая народ на войну. Уже примчали в Искер степные кочевники на шустрых косматых коньках. На ярах пылают костры, наездники живут под открытым небом. Ржанье их жеребцов слышно в Заиртышье. Из сумрачной тундры на поджарых, полинявших оленях и на собачьих упряжках подоспели остяки. Из Прикондинских лесов подошли вогулы – воины в берестяных колпаках и с деревянными щитами, обтянутыми кожей. Но хан все еще колеблется, выжидает. Он не верит, что пятьсот русских дойдут до Искера…

«Надо дойти! – сдвинув густые брови, думает Ермак. – Дойти и напомнить хану его прошлые дела, пролитую кровь».

Перед мысленным взором атамана лежала обширная страна, населенная разными народами, чуждыми татарам и враждебными к хану. Если сбить Кучума с его куреня – откроется несбыточное… Да, другие люди шли теперь с Ермаком, не те, что приплыли с Волги. Была вольница, а теперь кусочек Руси.

«С ними дойдешь! – решает Ермак. – Но дух перевести надо! Пусть перестанут ныть раны их, пора отдохнуть! Сакма [26] Сакма – дорога. на Искер – последний невиданный подвиг. Перед ним, видно, придется сделать великий искус, пытать рать нуждой. Скуден, ой как скуден хлебный припас! Выдюжит рать, тогда и вперед будет с чем идти».

В шатер по-медвежьи ввалился Мещеряк. Лицо круглое, изрытое оспой, плечи широкие и руки – медвежьи лапы.

«Силен! – с одобрением подумал о нем Ермак. – А к силе ум немалый и великая хозяйская сметка!»

– Ах, Матвей, Матвей, тебе бы думным дьяком в приказе сидеть! – не утерпел и сказал Ермак.

– Мне в приказе сидеть не с руки, – серьезно ответил Мещеряк, и его водянистые глаза потемнели.

– Пошто? – спросил Ермак.

– Всех приказных хапуг перевешаю за воровство и сам с тоски сдохну, – не моргнув глазом, ответил Матвей и вместе с атаманом захохотал.

– Ух, и вольно бы тогда дышалось на Руси! – сквозь смех выговорил Ермак.

Мещеряк в раздумье сдвинул брови.

– Нет, – покачал он большой головой. – Не быть этому на Руси! Как только на Святой земле появились приказные крысы да иуды, с той поры и пошло заворуйство и лихоимство! И не будет ему перевода до конца века.

– Вишь ты, что выдумал! – весело удивился Ермак. – Так и не будет перевода?

– Хочешь верь, атаман, хочешь нет, но, видать, руки у того, кто к складам да амбарам, да к торговлишке приставлен, так устроены, что чужое добро к ним прилипает!

– Вон оно что! И у тебя, выходит, такие руки?

– Мои руки чистые: своего не отдам и чужого не возьму!

– Добрый порядок! – уже не смеясь, похвалил Ермак. – Ну, сказывай, что с припасами?

– Беречь надо, – ответил Мещеряк.

– Коли так, будем беречь, – согласился атаман. – Зови Савву!

Загорелый, жилистый поп предстал перед Ермаком.

– Ведомо тебе, что наступает Успеньев пост? – спросил атаман.

– Уже наступил, – поклонился Савва. – Добрые люди две недели блюдут пост, а наши повольники скоромятся.

– Какой же ты поп, коли дозволяешь это?

Савва поскреб затылок:

– А что поделаешь с ними? Да и не знаю: то ли я поп, то ли я, прости господи, казак? С рукомесла сбился.

– Вот что, милый, – негромко сказал Ермак, – предстоит нам идти на зимовье. А перед тем, как решить, что делать, повели всему воинству поститься, да не две недели, а сорок ден. Слышал? Можно то?

– Казаки не иноки и не пустынники… – заикнулся Савва. – Не выдюжат… согрешат.

– Так ты молебен устрой да богом усовести их. Адом пригрози. Тебе виднее. А на все время поста мое атаманское слово – отдых!

Расстрига тряхнул волосами:

– Будет так, как велено! Выдержат искус, атаман!

– Ну, молодец поп! Спасибо тебе. – Ермак хлопнул Савву по плечу.

Вскоре в Карачине-городке отслужили молебен. Иерей, облаченный в холщовую ризу, торжественно распевал тропари, курил смолкой, а сам умильно и с хитрецой поглядывал на повольников: «Кремешки и грешники! То-то постовать заставлю вас!»

А «кремешки» и «грешники» стояли с опухшими лицами: комары и неистребимый гнус за летние недели искусали их лица, шеи, руки. Не спасали ни смоляные сетки, ни дым костров.

Склонив голову, среди казаков стоял и Ермак. Тяготы и заботы оставили следы и на его лице. В бороде атамана еще больше засеребрилось прядей.

Чувство жалости наполнило сердце попа, голос его задрожал: «Какой тут пост! Едой бы крепкой побаловать трудяг. Устали, бедные!»

А воины и впрямь утомились. Теперь они, как селяне, вспахавшие поле, умиротворенно слушали молитвы, старательно крестились и кланялись хоругвям. Когда Савва оповестил их о сорокадневном посте, никто ни словом не взроптал.

Стоявший рядом с Ермаком Иванко Кольцо протяжно вздохнул:

– О, господи, помоги угомонить плоть!

Ермак взглянул на атамана, заметил горячий блеск его глаз и подумал: «Этот и до могилы не угомонится!»

Матвей Мещеряк тут же, на молитве, отозвался на слова попа:

– Браты, перенесли мы тяжкие испытания и стали крепкими и непобедимыми! Так железо крепчает и становится годным для меча только в огне горна! Испытаем, браты, дух свой еще и постом и подумаем, как быть? Пусть каждый из вас честно прислушается к своей совести, что она скажет. Правду ли я говорю?

– Правду! – хором ответила громада.

Лицо Ермака просветлело. Добрыми глазами оглядел он своих бойцов: «Вот когда все казачьи думки слились воедино!»

– Батько, – прошептал ему на ухо Кольцо. – А коли повоюем Сибирь, быть тут казацкому царству!

Всегда охотно об этом говоривший, Ермак вдруг нахмурился и промолчал.

Четырнадцатого сентября тысяча пятьсот восемьдесят первого года казаки покинули Карачин-городок и отплыли вниз по Тоболу. Берега были охвачены осенним багряным пламенем. Желтели и осыпали яры золотыми листьями догоравшие березки, трепетали на солнце лиловые листья осины. По буграм, откосам, берегам розовели, бурыми, рыжими разводьями ярко пестрели леса. Стояли сухие и красные дни осени.