Ольга Клюкина - Эсфирь

… и увидел свою руку.

Персидский царь Артаксеркс Великий открыл утром глаза и увидел свою руку. Царская рука крепко спала, покоясь на белом шелковом покрывале, и от такого соседства казалась на удивление смуглой и темной.

Она чем-то напоминала старую прогретую солнцем дорогу. Точно так же, постепенно сужаясь, рука тянулась вдаль и пряталась за небольшим, покрытым вышитыми цветами холмом, в том месте, где Артаксеркс согнул в колене и слегка откинул ногу.

В ярком луче солнечного света на дороге были отчетливо видны мелкие родимые пятна, похожие на непросохшие после дождя лужицы, и густой пушок волос с рыжеватым отливом – он рос так же вольно, как степной ковыль, и пригибался от каждого могучего вдоха и выдоха.

Артаксеркс пошевелился и расправил ногу: дорога выходила на небольшую равнину. Ему было видно, что она вся изрезана вдоль и поперек голубыми реками и упирается в четыре неровных холма – костяшки пальцев. Молодой царь имел обыкновение даже во сне крепко сжимать руки в кулаки. Сон его чаще всего был коротким и тревожным, особенно если рядом на ложе не было женщины.

…А где-то там, за холмами, раскинулись и сияли во всем своем великолепии прекрасные города. И были в них дворцы со ступенями из чистого золота, башни, украшенные драгоценными камнями и таинственными письменами, лазурные озера. А на среднем холме, самом высоком, возвышался главный город – столица мира, вершина персидского могущества.

Сузы, престольный город Сузы. Город, который в древние времена назывался Зиккурат Шушан в честь бога Шушинака.

«А теперь просто – мои Сузы. Все так и должны говорить: Сузы царя Артаксеркса Великого», – подумал царь.

Он и ночью не снимал с пальцев перстней своего царского отличия и сегодня спросонья увидел их словно издалека, с высоты птичьего полета. Артаксеркс прищурился от яркого солнца и покрутил рукой, любуясь, как дитя, искрами от драгоценных камней, особенно кровавыми рубиновыми всполохами. А потом с задумчивым видом принялся разглядывать золотой перстень с печатью на среднем пальце – тот самый, которым скрепляются главные царские указы.

И при этом царь подумал горделиво: «Вот он – престольный город, крепко зажат в моей ладони. Целиком в моей власти. Я могу уничтожить его, разрушить до основания или вовсе стереть с лица земли. А пустырь засыпать солью, чтобы десятки лет здесь не росла даже трава. Но могу еще больше возвеличить этот город! Выстроить башню до небес, подобную Вавилонской, устроить праздник для всего народа. Чего бы я ни пожелал, все будет исполнено по моему слову! Все жители моего царства, которые этим утром открыли глаза, все они – вот здесь, в моей горсти. Для них я всемогущий бог. Кого хочу – казню. Кого хочу – оставлю в живых. Одного возвышу, другого растопчу в прах».

От таких мыслей Артаксеркс даже улыбнулся. Правда, чуть дрогнувшие уголки его властных губ можно было назвать лишь слабым подобием человеческой улыбки. Артаксеркс приучил свое лицо никогда не улыбаться. Он должен был оставаться для подданных загадочным и непостижимым, как божество.

Что и говорить, он с детства жил не как все, а как великий потомок Ахменидов. Даже ночь редко приносила Артаксерксу главную человеческую радость – благословенный покой. Он слишком хорошо знал, что на Востоке самое худшее с царями, визирями и хранителями казны случается именно по ночам. Артаксеркс помнил об этом с раннего детства, когда во время дворцового заговора его самого чуть не задушил подушкой один из царских стражников. Маленького царевича спас тогда Харбона, верный сторожевой пес…

С тех пор на ложе Артаксеркса никогда не было подушек – ни больших, ни маленьких. Он ненавидел их. Они были его тайными врагами, лежащими наготове орудиями убийства, знаками человеческой слабости и подлости. Артаксеркс привык спать, подкладывая под голову то одну, то другую руку, хотя под утро они порой затекали от неудобной позы. Всем женам и наложницам царя поневоле приходилось мириться с этой мучительной причудой.

Только царице Астинь разрешал Артаксеркс приносить с собой в спальные покои маленькую подушечку из лебяжьего пуха, обшитую темно-зеленым шелком. На ней лицо царицы светилось в полумраке таинственным матовым светом, словно огромная жемчужина.

Что и говорить, красота Астинь считалась одним из чудес Востока, щедрого на всевозможные загадки и диковины. Само имя персидской царицы Астинь – «превосходная» – говорило о том, что прелесть ее превышала все мыслимые представления о женской красоте и была достойна взора царя Артаксеркса.

Шесть дней и ночей продолжались дни великого пира в престольном городе Сузы. Пировал весь народ. Еще несколько дней до этого шли приготовления к празднику, когда во дворец со всех концов света съезжались великие князья. Все это время Артаксеркс не видел царицы Астинь, не призывал ее к себе на ложе. И теперь тело молодого царя томилось и мучилось от желания. Невнятная злость на весь белый свет терзала его сердце. Но нужно дождаться, когда семь старейшин, семь великих персидских и мидийских князей, наконец-то покончат с праздничными речами и с величавыми поклонами покинут царский дворец.

Еще целый день до глубокой ночи Артаксерксу предстояло сидеть в тронном зале со скучными стариками и чинно пить вино. Иначе потом они станут говорить между собой, будто молодой царь променял их, семерых мудрейших, на женщину – одну неразумную жену, и эта весть разнесется по всему свету.

«Астинь, – снова вспомнил Артаксеркс. – После ночи с Астинь, царицей моего сердца, я вскакиваю с ложа, как молодой олень. Не то, что сегодня…

Артаксеркс то сжимал, то снова разжимал пальцы и встряхивал кистями рук, которые одеревенели от напряжения, словно бы сведенные за ночь судорогой.

И вдруг вспомнил про другую руку: легенду про таинственную – не из плоти и крови – кисть руки, которая внезапно появилась в воздухе во время пиршества вавилонского царевича Валтасара. Артаксеркс много раз слышал эту историю в самых разных пересказах – и в благоговейном, и в насмешливом, и как сказку, и как несомненную быль. Но при воспоминании о той загадочной руке ему почему-то всякий раз становилось не по себе.

Разве сделал вавилонский царевич Валтасар что-либо недостойное, не должное царю? Он всего лишь приказал принести на пиршество и наполнить вином сосуды из главного иудейского храма! Его отец вывез когда-то эти сосуды из Иерусалима в качестве военной добычи… Почему Валтасар не имел права всласть попировать на золоте и серебре, добытом на честной войне? Почему не мог с царской щедростью раздать иудейские кубки и чаши вельможам, женам, наложницам и гостям, которых собралось на пиру не меньше тысячи? Разве сильнейшему подобает вести себя иначе?