Сергей Бородин - Дмитрий Донской

— Да коли понадобится, сам скажешь: надо, мол, не мешкать.

— Понимаю, государь. Нонче ж выеду.

Они попрощались. Но Кореев задержался.

— Там весть, государь, была. Будто Мамай уже двинулся с Воронежа. По Дону кочует.

Олег вздрогнул; началось!

— Чего ж мне не сказывали?

— То беглые баяли. А от стражи вестей нет.

— Ну, ладно, скачи.

Опять остался один.

«Что будет, если Ягайла раздумает? Мамай-то уж идет!»

Они далеко, они когда-то еще дойдут, а Дмитрий — вот он, а глаза его всюду, да еще и Софроний там… Поп, духовник, иуда!

Он захромал к иконам. Искусно написаны, но тонкая кисть византийского изографа больше не увлекала. Он постоял и пошел к налою. Быстро, со сверкающими глазами, торопливо, горячей рукой написал Дмитрию:

«Ведомо ли тебе, князь Дмитрий Иванович: Мамай со всею поганою Ордой идет в землю Рязанскую, на меня и на тебя. А силы с ним великое множество — яссы, армяне, буртасы, черкасы, фряги и твой ненавистник Ягайла с ними. Я им путь прегражу, доколе сил станет, еще рука наша тверда; бодрствуй, мужайся!»

В раздумье положил перо и медлил свертывать письмо в свиток:

«Испугается? Сбежит? Но меня уж не коснется!»

Он завязал шнур и только теперь заметил: печать все еще оставалась в левой руке. Втиснул печать в восковой комочек, посмотрел, отчетливо ли вышло имя. Но кого послать?

Он прошелся по терему.

В это время в двери появился отрок. Олег стремительно кинулся к налою и спрятал под крышкой свиток.

— Что тебе?

— Мамаев гонец.

— Ну?

— Велишь привести?

— Чего ж ты стоишь?

— Звать?

— Ты что, отроче? Что ты смотришь? Я тебе что сказал?

— Не пойму, государь. Там Мамаев гонец.

— О, господи! Зови!

Татарин, покрытый пылью поверх шершавых пунцовых сапог, в стеганом толстом халате, опоясанный домотканым кушаком, снял шапку, но остался в полосатом тюбетее поверх бритой головы. Из-под тюбетея на уши свисали две жирные косицы, и не то от них, не то от сальных, блестящих скул этого коренастого и кривоногого воина нехорошо пахло.

«Нашел гонца!»

— Царь и великий хан тебе шлет привет. А велел сказать, что он, царь и великий хан, помнит. А ничего еще сказать не сказал.

Слегка почесываясь, татарин спокойно оглядел комнату.

«Ковры, что ли, со стен содрать собрался?» — подумал Олег.

Татарин оглядел и пол, и налой, будто Олега тут и не было. Так же почесываясь, не спеша пошел вон.

«Хорош гонец!»

Злоба охватила Олега; если б умел, заплакал бы от обиды: великому князю Рязанскому, потомку святых князей Черниговских, присылают этого вшивого верблюда…

Перешагивая через пыльные следы на полу, Олег громко крикнул в сени:

— Вызови боярина Афанасия, да чтоб срядился в путь немедля же. Живей!

Он вынул письмо к Дмитрию и, держа его, сел на скамью. Когда охватывало нетерпение, всегда садился _ —.так скорее приходило успокоение.

Афанасий Миронов пришел не сразу, пришел уже сряженный в путь.

— Отвезешь, Афанасий Ильич, в Москву, великому князю Дмитрию: самому отдашь да передашь поклон. Да о здоровье справься. Да глянь, как там у них.

Миронов удивленно принял письмо.

— Воск-то, государь, поистаял. В руке, что ль, долго держал?

Воск действительно размазался по свитку — руки, что ль, горячи? Олег снова смял воск и снова выдавил на нем свою печать.

— Так в Москву, государь, везти?

— А что?

— А я было не понял, сказал: видно, говорю, князь в Орду шлет. Их ведь гонец, сказывают, прибыл. Думал, с ним.

— Зачем в Орду? Я уже сказал: к Дмитрию, Афанасий Ильич. Да чтоб скоро.

— Да ты нетерпелив, государь, знаю. Не задержу. Только б кони вынесли. А я со своими, в семействе, прощаюсь и говорю: не иначе — в Орду. Ну, прощай, государь. Я это скоро сделаю.

— Смотри, и чтоб чисто.

— Сам понимаю. Не в Орду еду… Да только, Дмитрий-то, он человек простой, не твоей учености.

И еще кланялся и прощался, пока дошел до двери. Опять Олег остался один.

«Не моей учености? Совсем никакой учености нет! О нем митрополит Алексей патриарху Филофею писал: „Князь наш книгам не был учен, но писание сердцем разумеет!“ Разумеет! Что может он разуметь, если не учен? Достоин ли князем быть? А вот княжит, а вот под него народ, князья под него идут, Тарусские, Белозерские, книжники, книгочеи и очей с него не сводят, о великих делах советуются! Что он может? На золоте сидит, над всей Русью стал, один я противлюсь, а он в деревянной избе живет, сам на конюшне коней доглядывает. Конюх! У черного люда на поводу идет, а люд и рад!»

— Отроче!

— Слушаю, государь!

— Татарин где?

— По двору ходит, смотрит.

— С ним Мамаю отпис будет.

— Скажу, государь.

— Да чтоб завтра поутру проводить. Да скажи, чтоб кормили исправно, да положить хорошо.

— Положить думали в кметне, государь.

— В кметне и так полно. В сенях скажи постелить, на той стороне, да чтоб не тревожили попусту.

— Скажу, государь.

Опять остался один. Сел, обдумывая ласковое письмо к Мамаю.

Ранним утром второго июля, когда солнечный свет еще стлался по росе, Дмитрий с Евдокией, с детьми, Боброк с Анной Ивановной, Владимир Андреевич Серпуховской с Еленой Ольгердовной, Андрей Ольгердович Полоцкий длинным поездом, верхами и в расписных возках, с челядью, с отроками, с большими московскими боярами, а бояре тоже с женами, поехали в вотчину к Дмитриеву свояку Микуле Васильевичу Вельяминову в гости, на именины.

Скрипели колеса, игриво ржали лошади, рядом с возками бежала челядь, что-то кричали княжата, видя среди бегущих слуг своих соперников по голубиным гонам и по игрищам.

Великой княгини Евдокии младшая сестра Марья, именинница, и муж ее Микула Вельяминов стояли перед крыльцом на разостланных по траве коврах, держа на резном блюде хлеб да соль. И Микулы Васильевича дядя, окольничий Тимофей Васильевич, два года назад бившийся впереди всех на Воже, тоже встречал — он приехал сюда еще с вечера, помогал готовиться к гостям.

Ребята встретили ребят, кинулись вместе большой ватагою в сад, там многое было, что не терпелось показать. А взрослые долго здоровались, целовались, поднимались наверх в терем, а в тереме уже стояли яства на расставленных под белыми холстами столах — покушать с дороги: жареная дичина, да соленья, вареные да пареные меды, да рыбы, засоленные по-свейски, с луком и перцем, и пряные угорские колбасы, и от всего стоял аромат приправ и пряностей, пахучих трав и кореньев, словно в лесу.

А когда закус шел к концу, под окнами загудели сапели да дуды, девушки завели хороводные песни, и гости заторопились на крыльцо, вышли во двор, стали вокруг пляшущих, похлопывали в ладоши, подбадривали плясунов, а плясуны стеснялись раскрывать свою удаль — ведь сам Дмитрий Иванович небось глядит!