Валерий Есенков - Иоанн царь московский Грозный

Он и пренебрегает и выдвигает условием вечного мира, о котором по заведенному ритуалу в первую очередь заводятся многословные прения, давнее требование отдать высокочтимой Литве всего-то-навсего Великий Новгород, Псков, Торопец, Великие Луки, Ржеву и ряд других основанных русскими землепроходцами городов, в которых никогда не заводилось и духа бесстыдной Литвы. На этом достаточном основании Михаил Вороной твердо, как велено, отвергает нелепые требования заклятого хищника и, в свою очередь, выдвигает условием вечного мира требование царя и великого князя всея Русии возвратить ему Мономахову отчину, то есть Киев, Полоцк, Витебск, Волынь, разъясняя непристойно жадным послам, что все эти земли испокон веку русские, что из Русской земли выхвачены единственно силой оружия и что ни Литва, ни тем более вовсе посторонний польский король не имеют на них никаких исторических прав, точно так, как на Великий Новгород, Псков, Торопец и другие искони тоже русские города.

Станислав Кишка с притворной невинностью возражает:

– Посол что мех: что в него вольешь, то и несет. Исполняем от короля и Рады данное поручение.

И от имени своего короля и своей Рады отводит обвинение в том, что Литва завладела русскими городами силой оружия:

– Города ваши пусты стояли, иные совсем развалились, не имели ворот. Государи наши не мечом взяли их, ни пак израдою.

То есть, говоря простыми словами, взяли то, что плохо лежало, разоренное и разграбленное татарским разбоем треклятого хана Батыги, когда Русская земля, окровавленная, израненная, изодранная в клочки, не имела воинов для обороны с востока и с запада, тогда как прежде треклятого хана Батыги никакого литовского княжества никто не слыхал, а Мстислав Храбрый приноравливал диких литовцев землю пахать, выходит на нашу же безвинную голову приноровил.

Расходятся, утомясь, отчетливо понимая, что впереди между Москвой и Литвой война и вона за возвращение и удержание исконных русских земель. Станислав Кишка остается с надеждой, что Литва прежние захваты удержит, если не силой, так хитростью, да к ним и Великий Новгород, и Псков, и все прочие русские города пристегнет. Михаил Вороной уходит тоже с твердой надеждой, что Московское царство, окрепнув, и Великий Новгород, и Псков, и прочие русские города сохранит за собой, и Мономахово достояние отберет у татей ночных, поскольку именно татями почитает алчных до чужого литовцев.

Отдохнули. Обдумали. На другой день заводят осточертевший спор о Смоленске. Станислав кишка, точно не знает истории, как нынешний балалаечник и либерал, упрямо твердит:

– Без отдачи Смоленска приказано не мириться.

Михаил Вороной вновь повторяет свои увещания, выставляя на вид, что исконно русского города, одного из первых русских городов, поставленного в те поседелые времена, когда в варварской литовской земле не начиналось и сколько-нибудь приличных селений, царю и великому князю всея Русии не резон отдавать, да и понято-то обычным умом это несуразное требованье толком нельзя.

Горячатся. Сильно кричат. Чуть не доходят до драки, что нередко приключается в сложном процессе дипломатических прений. Прерываются, чтобы вкусить пищу, поспать, отдохнуть, собраться с телесными и духовными силами и снова ринуться в бой за исконный русский Смоленск, без которого бедная Литва ни дня, ни часа не способна прожить. Однако наутро, двадцать четвертого января, получив строжайшее указание Иоанна. Михаил Вороной объявляет рассеивающим сомнения тоном:

– Царь и великий князь всея Русии из Смоленска ни единой драницы не уступит.

Таким образом, вечный мир рушится окончательно, к тайному удовольствию обеих сторон. Соглашаются заключить перемирие, уже не на семь, а всего на пять лет, чего и добивается рассудительный Иоанн, так что первую часть переговоров его люди проводят в его интересах и добиваются полной победы. Остается составить обменные грамоты, подписать, привесить печати, разобрать по рукам, одну Вильне, другую Москве.

Кажется, это уже сущие вздоры, ведь договорились, то есть ни до чего не договорились, вернее сказать, перепиши прежние грамоты и подписывай с Богом, однако как раз в этот момент и открывается самая ответственная, для Иоанна решающая, самая трудная часть словесных баталий между Кишкой и Вороным.

Иоанн требует от своих представителей непременно вписать в обе грамоты его новый титул, его высокое царское имя. Слишком многое воплощается для него в этом имени. Без сомнения, имя царя психологически необходимо ему, как прочная опора для личности, как новая возможность для самоутверждения, избавления от ощущения своей малоценности, так настойчиво, с таким грязным цинизмом внушаемой в течение многих лет безоглядного боярского самовластия, когда и в самом деле его лишили всего, кроме жизни. Естественно, это очень много для него самого, за это внешнеполитическое признание своего нового имени он не может не бороться исступленно, изо всех сил.

И всё же одним униженным самолюбием неустоявшегося, колеблющегося, не совсем в себе ещё уверенного венценосного юноши необходимость признания царского имени ещё не исчерпывается. Подручные князья и бояре уже дали понять, отправляя грамоты виленскому епископу и панам радным в Литву, что по-прежнему не считаются с ним и не признают его притязаний на власть, в любой её форме, не говоря уже об единодержавной власти царя. Он понимает отлично, что для возвращения законной, утраченной за время младенчества власти ему нужен престиж, ему позарез необходимо признание со стороны хотя бы одного польского короля и литовского великого князя, после чего подручным князьям и боярам станет намного трудней отстранить его от действительного, а не только марионеточного управления царством, важного для него не только само по себе, но и как единственное условие для исполнения тех обещаний служить торжеству справедливости, которые он дал всей русской земле в присутствии митрополита и всего духовенства, что для него, человека истинной веры и клятвы, человека слова, данного на кресте, нешуточно важно, для него в верности крестному целованию смысл жизни и высшая честь.

Далеко ещё и это не всё. В быстро крепнувшем сознании Иоанна его личное дело уже превращается именно в царское, всегосударственное, и признание царского имени польско-литовской короной в его представлении означает выдвижение ещё вчера второсортного Московского великого княжества, по статусу равного только скудной Литве и далеко уступающего Польскому королевству, на первое место в Европе или по меньшей мере на один уровень со Священной Римской империей германской нации.

Польско-литовское посольство все эти оттенки и тонкости понимает отчетливо и отвергает требование чересчур возомнившего о себе московита самым решительным образом, не испытывая желания, не располагая и правом поставить своего безвластного, только что не бесштанного короля по статусу ниже какого-то захудалого государя какой-то Русии, вместо которого, как убедились послы, правят подручные князья и бояре.