Валерий Есенков - Игра. Книга о Достоевском

А потому жизнь его была сплошной мукой. Он был унижен, причем в собственных глазах был унижен, в обществе богатой родни, в особенности среди богатых и чиновных своих пациентов, которые смотрели на него не более как на слугу и которым он и нужен-то был только в качестве слуги и на время, пока их томил действительный или мнимый недуг. Не стало недуга – ему совали в руку конверт и выпроваживали за дверь, чтобы никогда или до нового недуга не пускать на порог, при встрече не узнать, не раскланяться, руки не подать.

Какими путями мог он выбиться в эти лучшие люди? В сущности, таких путей не было перед ним. Человек он был образованный, умный, не мог не сознавать безысходности унизительного своего положения и глубоко, до боли, чуть не до крику его сознавал и страдал нестерпимо, молча, мужественно, правду сказать, только всё больше и больше замыкался в себе.

Впрочем, небольшая тропинка всё же была, исхоженная, истоптанная не одним поколением, даже кое-кто по ней доходил до вершин. Тропинку для беспородного люда придумал и учредил государь Петр Великий, за что вся толпа униженных и оскорбленных беспородных людей всем сердцем почитала, а подчас и прямо любила его. Разумеется, Михаил Андреевич был среди них. Он почитал самый институт императорской власти, ибо одна она только имела полное и абсолютно законное право вдруг, по прихоти или в награжденье заслуг, пожаловать ему чин генерала и тем вывести в люди, а Бог даст и возвысить его над людьми. Неудивительно, что он неукоснительно следовал всем её предписаниям, даже в мыслях никогда не осуждая ничего из того, что государь император изволял своим подданным предписать. Он добросовестно тянул свою лямку и нервно, в нетерпении ждал, когда же верховная власть отметит его за усердие. А власть не спешила. Очень медленно, только в положенный, законом отмеренный срок получал Михаил Андреевич прибавку к жалованью, чины и ордена. Лишь четыре года спустя после определения на службу в больницу для бедных, второго апреля 1825 года, его удостоили орденом св. Анны 3-ей степени, лишь ещё два года спустя его наградили коллежским асессором, что, к его вящему торжеству, дает ему право на потомственное дворянство, как он и поклялся Марии Федоровне в первые дни их совместного бытия, и двадцать восьмого июня 1828 года Московское дворянское собрание записывает семью Достоевских в третью часть родословной книги московского потомственного дворянства, а в январе 1929 года его пожаловали кавалером ордена св. Владимира 4-ой степени.

Да торжество его оказалось недолгим. Для человека его склада характера и ума это была всего лишь нижняя ступенька той лестницы, по которой он мечтал взобраться до самого верха. Не успел он привыкнуть к мысли, что отныне он потомственный дворянин, как уже новая горесть точила, истязала его. В самом деле, какой же он дворянин? Он только что сводит концы с концами, только что не обрекает семейство на ощутительные лишения, тогда как истинные дворяне, тем более аристократы известных фамилий не Более, порой и мене, древних, чем Достоевские, владеют тысячами десятин и тысячами рабов, которые беспрекословно служат им, как и подобает рабам. А у него казенная квартира в две комнаты с прихожей и кухней, а кроме неё ни кола ни двора. Как тут не налечь на душу черной тоске. И тоска налегает. И самой настоятельной стала мечта тоже владеть – землей и рабами, хоть плевенькое поместьишко, а всё же купить, себе на радость, детям в наследство, прочему люду в предмет уважения. Мечта как будто могла бы осуществиться проще простого, ведь российское столбовое дворянство, погрязнув в тунеядстве и безделье почти беспредельном, скудеет день ото дня, залезает в долги, подчас неоплатные, беспредельные, порой прямо постыдные, и распродает наследственное свое достояние чуть ли не за гроши. Иди, покупай. Он бы и рад, только нет у него ни лишних, ни свободных грошей.

Если что и радовало его, так это дети, и дети являлись на свет один за другим. Он не знал, куда деваться от счастья, он в пять часов утра будил старших детей и, весь сияя, радостно сообщал, что отныне у них ещё братец или сестрица, и вел их тут же глядеть на сморщенное личико в белоснежных пеленках. Он расцветал – на несколько дней. А там новая змея без устали жалила его отцовское сердце. Младенец помещался в спальне вместе с родителями. Старшим там уже не было места, а в казенной квартире кроме спальни всего лишь гостиная. Он бы поместил их и в гостиной, да это был бы уже нестерпимый позор, жить без гостиной порядочному человеку нельзя, а он при любых обстоятельствах должен был оставаться порядочным человеком, и в глазах любого другого, пусть даже самого постороннего человека, и в своих собственных. И для старших детей наскоро отделили тонкой перегородкой угол в передней, не до самого верху, конечно, чтобы хоть немного проникали воздух и свет, нечто похожее на платяной шкаф в бедной, но не совсем бедной, семье, в котором едва умещается одна небольшая кровать на двоих. Каково такое убожество отцовскому сердцу, которое так страстно, впрочем, тайно и молча, любит детей? Нестерпимая боль. Боль становилась ещё нестерпимее, когда дети росли, а дети, как известно, растут быстро, до неожиданности. Глядя на них, Михаил Андреевич беспрестанно горел от стыда. Он отец, он обязан оставить им хоть что-нибудь, хотя бы на первое время, пока не встанут на ноги, не смогут обеспечить себя, а что он оставит и, стало быть, что же он за отец?

Его дети – его вечная мука и вечный укор. Все они, кроме первенца, появились на свет при больнице для бедных, а ведь это проклятие, нестерпимый позор, вероятней всего и пророчество, против которого он мог чувствовать себя только мошкой, не больше того.

И на такое-то истерзанное вечными муками самолюбие вдруг упала беда. В сущности-то случилось обычное дело. Близь их деревни явился богатый сосед, сосед как сосед, кроме богатства, кажется, и не было ничего. Впрочем, с большими амбициями, с жаждой себя показать. А как показать? Прием у богатых на это простой: закатил пир на весь этот маленький мир и зазвал всю округу к себе. Матушка имела слабость принять приглашение и сама же, невинная как ангелица. Описала батюшке праздник. У батюшки, надо думать, душа разорвалась от боли. Страсть закипела. Матушка, в его глазах, явилась повинной во всех смертных грехах. В один миг между ними пробежала черная кошка. Он осыпал её градом самых гнусных упреков. Она попыталась перед ним оправдаться, едва ли понимая, в чем её грех. По прошествии времени в его руки попали их письма. Они часто писали друг другу, когда она уезжала в деревню с детьми, тогда как его цепи службы держали в Москве. Он плакал над этими письмами. И как ему было не плакать.