Валерий Есенков - Игра. Книга о Достоевском

Пораженный, ещё в первый раз, этой странной, неестественной страстью, с какой Михаил Павлович, как никак, а великий же князь, по его тогдашнему разумению, государственный человек, кинулся преследовать беззлобного, беззащитного «шалопая», случайно нарушившего установленный этикет, несмотря на добровольное и смиренное покаяние, ведь христианин должен быть, повинную-то голову и меч не сечет, с недоверчивым любопытством вглядываясь в открытое, честное, веселое лицо Григоровича, представляя по самым верным примерам, каким ужасным может оказаться конец всей этой ничтожной и в прямом смысле нелепой истории, продолжая тайно исследовать этот новый характер, он негромко, хрипло спросил:

– Что же вы намерены предпринять?

Григорович тряхнул головой, по привычке скорее всего, позабыв, что кудри отстрижены почти по-солдатски, и пожал беспечно плечами:

– Что ж предпринять? Тут надобно ждать да ждать высочайшего повеления «впредь».

Он поёжился, сознавая, что в солдаты могут забрить, случаи были, в университетах, не то что в военном училище, тоже из пустяков, из пуговицы, которой не нашлось на мундире:

– Ну, это понятно, надобно ждать, я хотел знать, что с вами будет потом?

Григорович огорошил его:

– А потом? Если в солдаты не отдадут, перестану служить.

Солдатом Григорович так таки и не стал: великий князь о нем, по счастью, забыл, верно, насладившись довольно, перед своими офицерами и генералами проучив и унизив мальчишку, растоптав и размазав у тех на виду, а Розен, кондукторами любимый за доброту едва ли не свойства отеческого, выпустить узника на свой страх и риск все-таки не посмел. Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот подлейший арест, если бы у Григоровича не открылась в горле какая-то боль. Больного тотчас с примерной поспешностью перевели в лазарет, чуть не жизнь намереваясь спасать, и матушке дозволили его навестить, и этот вечный балабол Григорович в самом деле настоял на своем и выпущен был вон по прошению.

Как же было такого-то не полюбить?

Он только жалел, что с годами Григорович не становился серьезней, и, обнаружив, что тот к нему сердечно привязан, после нескольких встреч убедясь, как тот, без тени амбиции, со своей естественной простотой, подчиняется его умственному влиянию, всеми способами усиливался его развивать, однако ж в эту удивительно легкомысленную, уже чрезвычайно длинноволосую и чрезвычайно от природы кудрявую голову не удавалось ничего путного вложить, ни даже вгвоздить, если бы отыскался такой гвоздь и такой молоток.

Григорович каким был, надо думать, ещё во младенчестве, таким и остался, подался было в художники, даже стал портреты маслом писать, да выучиться хотя бы пропорции недостало терпения, хотя дар, без преувеличения, имел несомненный, говорили, даже солидный, помаялся года два и вышел из академии, большей частью кружил без намека надело по городу, влюблялся во все проходящие шляпки и юбки, разносил по знакомым самые свежие новости, анекдоты и сплетни, вечер проводил непременно в театре, великолепно подражал голосом и движением и большим и малым актерам и даже певцам, шутил и смеялся, скаля белейшие, один к одному красивые крупные зубы, иногда как-то вскользь присаживался к столу, что-то строчил дня два-три подряд, не разгибая спины, каждый раз поражая оригинальным талантом актера, певца и рассказчика, но всё у него выходило поспешно, разработано слабо, вызывало желание строго прикрикнуть: «Остановись, обдумай, у тебя же истинный клад под рукой!» – ан глядь: шалопай уж бежал по знакомым.

И не то что бы Григорович, простодушный и добрый, вовсе критики не любил и не терпел ни от кого никаких замечаний, как обыкновенно бывает с прегордой посредственностью, вовсе нет, и к критике, не имея дурацкой амбиции, относился спокойно, а в советах и замечаниях моментально улавливал своим тонким поэтическим нервом именно то, что на деле подходило ему.

Помнится, прослушав в своем роде замечательный очерк о петербургских шарманщиках, над которым Григорович, к его удивлению, что-то уж слишком, против обыкновения, долго корпел, что-то, пожалуй, даже побольше недели, он сдержанно похвалил, рассчитывая хотя бы сдержанностью-то своей его самолюбие, что ли, задеть и тем засадить за медлительный, сознательный труд: мол, хорошо-то оно хорошо, кто говорит, да ведь могло бы быть и много получше, чуть не в каждой строке ещё бездна труда, и несколько даже раздраженно сказал:

– Там у тебя есть одно место: когда шарманка перестала играть, чиновник из окна бросает пятак и пятак и падает к ногам артиста, но ведь это не то и не то, как тебе не слыхать, абсолютно не то! Выходит слишком уж прозаически, сухо: пятак упал к ногам. Ну что это? Срам! А ты бы сказал: пятак упал, звеня и подпрыгивая, как оно и было на деле. А? Слышишь, как бы оно изменилось?

Он имел правилом никогда не обижать человека, каким бы тот ни был, разве случайно, и в случайной обиде всегда сознавая свою вину перед ним, но тот раз этим ворчливым, даже несколько презрительным тоном он нарочно именно задеть, обидеть хотел, уколоть, чтобы хоть этой занозой, воткнутой в его самолюбие, заставить молодого пока литератора остановиться на минуту другую, попристальней поглядеть на себя, на свое ремесло, ведь, того и гляди, станет поздно браться за ум, прогуляет, прошляпит талант, тогда как талант надо лелеять, лелеять в себе самому, талант как зеницу ока надо беречь.

Как бы не так!

Григорович тотчас истину ухватил, подпрыгнул от восхищения, прошелся в мазурке, вскидывая длинные ноги, рассыпался в благодарностях, без сомнения искренних, из самой души, мимоходом выразил что-то о существенной разнице «между сухим выражением и живым, литературно-художественным приемом», черкнул на девственной рукописи единственную поправку, только одну, о подобных других в ум не взошло, расхохотался, довольный, и тотчас исчез.

Ну что прикажете делать с таким? Истинно шалопай, хоть и великого князя словцо.

Жить с таким шалопаем, если честно признаться спустя столько лет, было весело и легко, и они жили дружно, нисколько не мешая друг другу, однако ж приходилось сугубо молчать о своем, о самом серьезном, да он и во все времена, с самого первого детства, был сосредоточен и скрытен, да и со всеми вечно молчал и молчал.

Впрочем, в те поры другие к нему не ходили, сам он, правда ходил, но не часто, к немногим не очень близким знакомым, к двум-трем, вероятней всего.

Страдал он, одиночество угнетало его?

Понятное дело, страдал, к чему и скрывать, ведь любому и каждому больное пренебрежение, равнодушие ближних, всякий-то каждый-то весьма живой человек. Однако вот что ещё определенно копошилось притом: они же, ближние, и правы, то есть, конечно, правы по-своему, что он для них? Чем интересен? Какая польза им есть от него? Какое у него-то именно законное право на внимание ближних? Единственно то, что и он человек? Надобно верить истинно, живо во всю идею Христа, чтобы без равнодушия, без пренебрежения принять всякого-то и каждого-то человека как брата, мимо интереса, мимо той пользы, какая может быть от него. То-то и есть, что для столь необъятного чувства надобно верить истинно, живо во всю идею Христа. А для сердца нынешнего, уверовавшего в рубль как в Христа, от всякого и каждого одна голая польза нужна, без пользы не то что бы дрянь человек, а нет ничего. И то рассудить: ведь маловато числиться в человеках, если и повыше только пользы на дело взглянуть. Тут главное, какой есть в тебе человек. Он-то чувствовал, даже вовсе доподлинно знал, что человек в нем большой и хороший, да человек большой и хороший пока что наружу не выступил, слова своего не сказал, стало быть, хоть по-божески, хоть по-человечески и обиды на ближних быть у него не могло.