Валерий Есенков - Игра. Книга о Достоевском

Блеск и богатство и оскорбляли и манили его. Ему страсть как хотелось промчаться в роскошной карете и щегольнуть тончайшим голландским бельем. Что поделать! Он знал, что такого рода желания недостойны его, что он предназначил себя к великим свершениям, но он был уже художник в душе и любил красивые вещи, к тому же вокруг, вопреки поговорке, и встречали и провожали, глядя на шляпу, жилет и собственный экипаж, и, как бы ни презирал он этот издевательский принцип самодовольства и пошлости, как бы ни ненавидел всё то, что служит унижению ближнего, именно всё это замышляя впоследствии заклеймить своим злым, беспощадным пером, чтобы, избавившись наконец от самодовольной страсти унижать и топтать бедняка за одно то, что он бедняк, чтобы человек относился к человеку по-человечески, независимо от того, кто как одет и кто сколько имеет миллионов, карет и сапог, он все-таки не мог, имея отчасти фантастический, но отчасти и реалистический ум, с этим возмутительным принципом самодовольства и пошлости не считаться, не мог не заботиться и о своей внешности с особенным тщанием, не позволяя на Невском и в Гороховой на себя лишь оттого глядеть свысока, что на нем поношенный, вышедший из моды сюртук, однако хороший модный сюртук уже был в закладе, а прежний сюртук он не обновлял самое малое год, и по этой и по многим другим, может быть для кого-то и странным, причинам от Невского и Гороховой ему приходилось держаться подальше.

На Фонтанке тоже бывало не совсем хорошо. На Фонтанке теснили дома, высокие, закоптелые, темные. И народу росилось там бездна, то пьяные деревенские мужики, то крикливые курносые бабы, то извозчики, отставные солдаты и всякая рвань. Весь этот сонм разнообразных фигур вызывал на раздумья, трудные, безответные, порой даже слишком больные. Он себя вопрошал беспрестанно: отчего одни синеют от беспробудного пьянства, другие с истерическим воплем бранятся за вздоры, третьи тупо, угрю молчат? То откровенно безобразная, то слегка застенчиво поприкрытая безобразная бедность разрывала дугу его состраданием, бессильным до слез, да и тоже постыдным паническим ужасом: и сам вот-вот окончательно свалишься в ту же безысходную нищету, пропадешь и сгинешь в тюрьме за долги.

Нет, на Фонтанке он часто бывать не любил.

Чтобы мысль созревала, крепла, росла глубоко и спокойно, он выбирал одичалые тихие переулки или бродил по дальним пустынным каналам. В этих местах, далеких от чванства и роскоши центра, не встречалось почти никого. Задумавшись глубоко, он бродил он бродил там почти что вслепую. Когда же усталая мысль неожиданно обрывалась, заворотивши в, казалось, непроходимый тупик, он вдруг останавливался как вкопанный, с недоумением озираясь вокруг, и не узнавал порой мест, куда занесли его трезвые ноги.

Во время таких непредвиденных остановок изучал он дома и прохожих. Устав, не в силах отшлифовать свои великие, чрезвычайно сложные замыслы и упрямо спорить с гигантами, которых мечтал догнать и перегнать, он превращал дома и случайных прохожих в тайных, но понятливых своих собеседников. Он говорил с ними, разумеется молча, с разгоравшимся любопытством: что-то ответят они? Не называя, натурально, себя, скрывая от них и горькие беды и геркулесовы замыслы, он говорил им о них же самих. Какими их представляла фантазия. Он вопрошал, куда спешат они среди дня или вечером, как ладят с мужьями и женами, с родными, с соседями по общей квартире, с любым человеком, с которым хоть на миг столкнула слепая судьба, чем озабочены, стремятся к чему и, главное, верят, верят во что? По походкам и лицам он учился отгадывать их тайные муки. Он с ними сливался на миг тревожной душой. Он к ним привыкал. Ему весело становилось, когда бывало весело им, он хандрил вместе с ними, когда попадались унылые или грустные лица. Они были унижены – он страстно, всем сердцем сочувствовал им, но вдруг обрывался вопросом, наблюдая приниженные фигуры, понуренные головы, убегающие глаза: да из чего они сами-то унижают себя? Ведь вот он тоже бедняк, да не гнет ни перед кем головы! Не сделал ещё ничего, чтобы заставить себя уважать, да решился чего бы то ни стоило сделать!

Это оказался проклятый вопрос, вопрос без ответов, то пропадающий, то вновь коловший своим ядовитым, зазубренным жалом. Своей безответностью вопрос этот страшно мешал и работать и жить. То место в мозгу, где он застрял, словно чесалось и натирало кровавый мозоль. Капля по капле, зерно по зерну, туманно, однако же явственней день ото дня он ощущал, что без ответа на этот кардинальный, коварный вопрос никогда не догонит, тем более не перегонит тревожно зовущих гигантов, которые, кажется, с этой именно стороны, вдруг представшей ему, к вопросу об униженных и оскорбленных не заходили, и не случится с ним ничего из того, о чем так пылко мечтал, ещё, чего доброго, сам решит про себя, что недостоин и низок их догонять, если не отыщет ответ.

Своего ума не хватает – необходимо вооружаться чужим. Он читал и перечитывал Гете; «Страдания юного Вертера», эта чудная вещь, начинала казаться пусть и великой, однако недосказанной книгой, даже в чем-то немаловажном, к его расстройству, даже обиде, фальшивой. Он упорно мерил шагами свою узкую щель и подолгу бродил вдоль каналов. Нет, уж слишком возвышенно страдали в знаменитом романе!

Он наблюдал, он испытывал на себе страдания пообыденней и попроще, но от этих страданий соленые слезы стояли в глазах, а однажды голос пропал и он чуть не лишился ума. Он видел, как страдали униженные, втоптанные в самую грязь, обращенные в самую последнюю тряпку одним, но очень даже стоившим пощечины взглядом какого-нибудь в длиннейших бакенбардах высшего чина или наглого от природы большого богатства. Он в недоумении обнаруживал, что многие сами до истязания терзали себя, унижались, доброй волей обращались в самую последнюю тряпку, единственно оттого, что не представляли на свете никакого иного достоинства, кроме достоинства высшего чина и большого богатства, и всё это единственное, исключительное достоинство, по понятиям таких же униженных, заключалось, главнейшее, в том, что богатству и чину дозволялось втаптывать в грязь без исключения всех остальных, бедных достатком и чином.

Он читал и перечитывал Гоголя. Гоголь был ему, естественно, ближе, понятней, чем Гете. Казалось, именно Гоголя поразила в самую душу та же идея, та же неотступная мрачная мысль, но и у бесстрашного Гоголя как будто выходило что-то не так и не то, что он чувствовал остро, однако, несмотря на усилия и ходьбу по каналам, никак ясно выразить словом не мог. Фантастично, невозможно, неправдоподобно сказать: лица, созданные творческим гением Николая Васильича, не страдали! У него всё ужасно, до бесконечности счастливые люди: Манилов, Чичиков, городничий! Вторя друг другу, чуть ли не хором, почитают одни эполеты и деньги, для каждого в отдельности и для всех вместе это высшая норма, фундаментальная мера всего и вся в нашей нынешней и во всей будущей жизни в России, в Европе, на Соломоновых островах, высшая справедливость её, квартальному на мундир, городничему на шубу жене, полицмейстеру деревенька, а уж ежели сумел извернуться, мертвых в казну заложил и ни с чего прикарманил барыш, так Аустерлиц, Бонапарт, высшая награда за ловкость и ум. Все у Гоголя жаждут подняться повыше, однако же мановением какого-то чуда вполне довольны и своим нынешним непрезентабельным весом и местом. Городничий гнет спину перед столичным чиновником, да не гнется, каналья, дугой, достоинства не теряет, не унижается искренне, раболепствует только для обмана, для вида, потому как от века кем-то предписано и в обычай вошло самым свинским образом перед начальником лебезить.