Елена Хаецкая - Атаульф

Гупта же ее горланил, будто пива темного напился, и в то же время восторг и благоговение в голосе его звучали, словно священный гимн то был.

И когда уже близок был дом хродомеров, Гупта аж выплясывать начал, точно рикс Давид, в бург, от врагов отбитый, входя (про то нам годья в храме рассказывал).

И так, распевая и ликуя, взошел к Хродомеру и светильник, из храма Бога Единого взятый, прямо на стол поставил, у Хродомера перед носом. И возгласил Гупта да так громко, что даже вне подворья хродомерова слыхать было: мол, темнота у Хродомера, свет, мол, Хродомеру надобен. После, задом пятясь, к стене отступил, руки крестом раскинул, бороду выставил, глаза выпучил и на Хродомера уставился, осклабясь.

Хродомер же неподвижно сидел и только тяжелым взором на Гупту из-под бровей кустистых глядел. Не убить старался. Да только плохо у него это получалось.

Я-то не видел, а Гизульф видел (он осмелился следом за Гуптой в дом к Хродомеру сунуться), что Хродомер ласково поглаживал тяжелое навершие своей палки, будто примериваясь раскроить Гупте череп. Только такой череп, как у Гупты, благодарение Богу Единому, не вдруг раскроишь.

Долго они так друг на друга смотрели. Потом Гупта засмеялся, от стены отлепился и Хродомера сочно поцеловал. И с тем прочь из его дома двинулся, напевая на ходу и приплясывая.

Хродомер в новой беленой рубахе был. Обтерся он после гуптиного поцелуя и вдруг увидел, как по рукаву крупная вошь ползет. Такие вши только у блаженного водились. Заревел от злости и придавил эту вошь — Гизульф говорит, с таким хрустом, будто орех расколол. Видать, застарелую хворь какую-то губил.

Когда рев хродомеров до Гупты донесся, блаженный даже не повернулся. Будто знал заранее, что заревет Хродомер.

Хродомер плюнул, руки о порты отер, Гизульфа, брата моего, который в доме замешкался, ловко зацепил крючковатой палкой за шею и, бездельником никудышным обозвав, велел тот светильник обратно отнести, откуда взяли.

Как вышел Гизульф со светильником, я за ним следом увязался. И пошли мы вместе с братом моим к храму Бога Единого, Гупту изображая, напевая да приплясывая.

Гизульф, конечно, Гуптой был и живот пытался выпячивать. А я — я тоже Гуптой был. Так пели мы с ним на два голоса, кто во что горазд.

Повстречали Марду-замарашку и остановили ее. Гизульф строго вопросил, Гупте подражая и слова по-гуптиному напевно выговаривая:

— Какая хворь в тебе, девица неумытая?

Марда сразу поняла, что мы в Гупту играем, и отвечала разумно, что есть в ней хворь неизлечимая.

— А я на то и Гупта-блаженный, чтобы всякую хворь из человека гнать, — объявил Гизульф.

— А коли тот Гупта не справится, так я тоже Гупта, — сказал я. — Такой я святой, что спасу нет. Поняла?

И так мы возле Марды-рабыни с обеих сторон кривлялись и приплясывали.

Марда же сказала, что хворь ее такова, что вшами ее не выгнать. И что по прошествии полугода сама она исторгнет из себя такую вошь, какую одним пальцем не придавишь.

Тогда мы велели ей с нами идти в храм. И пошла с нами Марда, тоже напевая на ходу.

Несколько шагов успели мы вместе сделать, несколько слов пропеть — Валамир навстречу идет, хозяин мардин. Поглядел на нас Валамир (Марда песней подавилась) и спросил:

— Неужто все беременные нынче бесноваты, не одна только Фрумо? Вот, гляжу, и рабыня моя последнего ума лишилась.

Я растерялся, Марда перепугалась, а Гизульф — на то и самый старший среди нас был — сразу нашелся. Носом шмыгнул, чтобы голос был яснее, поднял светильник повыше и закричал:

— Темно у Валамира! Свет Валамиру нужен!

Валамир осерчал и бить нас хотел, но тут Гизульф объяснил ему, как равный равному, как ходил Гупта к Хродомеру и как светильник из храма Бога Единого носил. Вот этот самый светильник и приносил. Теперь мы его обратно несем, в храм Бога Единого.

Сперва Валамир долго ничего не понимал, после, как понял, долго хохотал, себя кулаком по колену бил от восторга, а под конец палку подобрал и Хродомера изображать начал. Бранил нас на чем свет стоит и все хродомеровыми словами, любо-дорого послушать.

Так мы веселились, покуда не увидели, что навстречу нам Гупта идет собственной блаженной персоной. Увидел нас Гупта, остановился, поглядел, по-птичьему голову набок склонив, как мы кривляемся кто во что горазд, — и вдруг очень похоже стал годью Винитара передразнивать. Хоть и не сходен был обличием Гупта с Винитаром, а иной миг и не отличить было. Так же брови озабоченно супил, ступал так же тяжело и за нижнюю губу себя подергивал точь-в-точь как Винитар, когда задумается.

И пошел Гупта впереди.

Так и двинулись по селу: сперва Гупта-Винитар, за ним мы с Гизульфом — оба как Гупта, следом Марда приплясывает, последним, согнувшись и за поясницу держась, Валамир-Хродомер гонится и палкой грозит, ругаясь отчаянно. За нами дворовые собаки увязались, лай подняли. Гупта на миг повернулся и молвил умиленно:

— И собачки-то Бога Единого хвалят, гав-гав…

Пыль до небес поднялась.

На шум Одвульф вышел. Поглядел хмуро. Гупта же палец на Одвульфа устремил и закричал басом, будто бык:

— Поди сюда, святости алкающий! Ибо допьяна напою ныне тебя истиной!

И мы тоже наперебой кричать стали. Мы с Гизульфом вопили: «Собачки гав-гав!» Валамир грозил: «Ужо я вас палкой-то достану!» Марда верещала невразумительное, потому что больше от хохота давилась.

Одвульф сразу Гупте во всем поверил и пошел за ним. А Гупта-Винитар кричать стал:

— Крест мой — меч мой, и вера моя нерушима! Крест кузнец-то ковал, а веру-то — Отец мой небесный! Грозы-то над вами гремели? То-то! То Отец мой Небесный молотом бьет, веру кует, в тучи сует, в громах закаляет, в дожде остужает, с небес кидает — кто ее поймает, того благодать осияет. — И вдруг к Одвульфу повернулся и, брови свирепо нахмурив, заорал: — А соха-то где? Дома, поди, забыл, бездельник?

Одвульф споткнулся от неожиданности.

— Какая соха?

На то Гупта рявкнул: «Сохатая!» А Валамир на миг перестал Хродомером быть, показал Одвульфу кулак здоровенный и велел делать, что святой велит. Сказано — соху тащить, стало быть, иди домой и тащи соху.

Одвульф стал ныть, что сохи-то у него и нет. И лошади у него нет. И коровы у него нет. И собаки у него нет. Портков приличных — и то нет.

Слыша то, зарыдал Гупта, и покатились по щекам его крупные слезы. И Одвульф зарыдал и к груди гуптиной приник, содрогаясь. Обхватил его Гупта здоровенными своими ручищами, грязным рукавом лицо Одвульфу утер, точно младенцу, и пробасил:

— Это ничего. Все у тебя будет. Иди за мной. Научу, как делать.

А Валамир, на то глядя, так расчувствовался, что к себе домой, благо рядом было, и соху приволок. И дал Одвульфу соху, строго наказав после забавы вернуть.