Томас Дональд - Маркиз де Сад

Но театральная карьера маркиза завершилась прежде, чем «Граф Окстиерн» снова увидел свет, так как прокатилась новая волна революционного патриотизма. Причиной неприятностей стала его пьеса «Соблазнитель». Ее поставили в Итальянском театре в январе 1792 года, и она выдержала четыре спектакля, последний из которых шел 5 марта. В этот день зал оказался до отказа набит членами комитета политической бдительности, отличавшихся от других зрителей красными беретами. Манеры этих людей вызывали нарекания со стороны простых любителей театра. Но то, что раньше называлось невоспитанностью, теперь расценивалось как «революционное» и «патриотическое» поведение. Учитывая ситуацию 1792 года, только очень смелый человек мог пожаловаться на них.

Когда в Итальянском театре 5 марта начался показ пьесы Сада, «красные береты» вели себя так, словно занавес еще не поднимали. Они продолжали разговаривать и громко кричать, так что реплики актеров тонули в шуме. Гвалт в зале усиливался, наконец актеры отказались от попыток перекричать его. Они считали пьесу не вызывающей возражений и по своей наивности не понимали, как могли оскорбить чистоту Революции. Однако, похоже те, кто прерывал спектакль, едва ли могли возражать против действия пьесы, поскольку ни строчки не слышали. Но пьеса, независимо от ее содержания, была неприемлема уже потому, что написал ее Сад. Как бы прилежно ни поддерживал он новый политический порядок, по своему происхождению он считался аристократом, хотя и бывшим. Своим святым гражданским долгом «красные береты» считали необходимым прекратить все постановки пьес этого человека.

Некоторые пьесы маркиза по своим литературным достоинствам едва ли могли рассчитывать на сколько-нибудь продолжительный успех. Но беспорядки в Итальянском театре послужили предупреждением другим актерам и театрам держаться подальше от сочинений этого автора. Страна вплотную приблизилась к периоду, когда у гильотины почти не будет простоя. Одной подобной пьесы могло оказаться достаточно, чтобы шея актера или менеджера очутилась в отверстии гильотины, клинок ножа поднят, затем отпущен — и голова скатится в корзину. Работы Сада считались «непатриотичными», хотя одно сочинение, которое на протяжении всей своей жизни он тщетно пытался предложить для постановки, была «патриотической трагедией „Жанна де Ленэ“. Единственное ее знакомство с публикой состоялось в Бастилии, когда Сад, являясь еще узником, оказался приглашен в зал заседаний большой тюрьмы, чтобы почитать данное произведение офицерам. Больше свои пьесы на театральных подмостках Парижа он не видел.

Досаду по этому поводу маркиз выразил в циркулярном письме, которое в 1795 году разослал режиссерам крупнейших театров столицы. Он предлагал им драматические произведения, одновременно описывая злоключения, выпавшие на долю каждого из них. Театр «Лувуа» уже собирался поставить его «Оратора», когда Сад обнаружил, что ему за него не заплатят, и отозвал пьесу. Во Французском театре намечалась постановка «Софи и десять франков», но труппу расформировали. Комедии «Будуар» не хватило одного голоса, чтобы Французский театр принял ее в делопроизводство, зато в Итальянском театре ее приняли единодушно. Однако маркиз посчитал нужным забрать ее, когда режиссер предложил добавить музыкальный аккомпанемент, «который все совершенно испортил бы». Что касалось его остальных, не увидевших свет, пьес, то «Жанна де Леснэ» источала «истинный патриотизм», в то время как при чтении «Генриетты и Сенвиля» женщины падали в обморок.

Все попытки Сада утвердиться в театральном мире заканчивались ничем. Иных источников существования, кроме доходов, получаемых от Ла-Косты и других имений, он не видел. Маркиз неустанно писал Гофриди, умоляя его прислать любые деньги, которые удалось собрать, иначе он будет обречен на нищету. К весне 1791 года Сад без обиняков сообщил Рене-Пелажи о своей несостоятельности оплачивать ее содержание. Теперь он писал Гофриди, что отправляется спать без ужина и даже без обеда. Письмо Гофриди, в котором в «сильных выражениях» было сказано, что его адвокат отправил письмо Лиону в Ма-де-Кабан, чтобы тот ликвидировал денежную задолжность; не произвело на мясника и булочника Сада никакого впечатления. Также не вызвали у них энтузиазма кредитные письма из Прованса.

Несмотря на явную поддержку, оказываемую им революционному порядку, маркиз не мог смириться с влиянием этого порядка на положение его дел в Ла-Косте. Там он приобрел более агрессивные формы, чем в Париже. Сначала его бывшие арендаторы радостно говорили: «Гражданин Сад ведет себя, как и положено стороннику новой республики». Маркиза заверили, что во время отсутствия имущество останется неприкосновенным, и гарантией этого является его поведение. Но обещания такого рода не могли лишить Сада собственного мнения на сей счет.

В мае 1791 года он заклеймил революционных «разбойников», арестовавших в Провансе его тетку, мадам де Вильнев. Вскоре маркиз ввязался в семейную распрю относительно того, кто унаследует имение в случае ее смерти. Он обвинял семейство Монтрей в желании расчистить путь его младшему, менее любимому сыну, преградив, таким образом, доступ к имуществу тетки ему самому. Возмущенный арестом мадам де Вильнев в 1791 году, Сад потребовал ее освобождения. Это оказалась не единственная выходка республиканцев, от которой он пострадал. Кто-то высказал предложение, чтобы он профинансировал для горожан перестройку стен в Мазане. Сад поклялся, что ради этих «воров» и «чокнутых» он палец о палец не стукнет. Как маркиз писал Гофриди, революция вместо того, чтобы служить раем для патриотов, становилась пристанищем для мошенников и временщиков. Для такого честного человека, как я, даже опасно предложить вынести из церкви, которую «варвары» хотели снести, останки своей предшественницы, небезызвестной Лауры Петрарки, так как это грозит обвинением в «аристократическом поведении».

Сад редко удосуживался сдерживать негодование. В апреле 1792 года он написал президенту Клуба Конституции в Ла-Косте об опасности патриотического вандализма в шато.

«Если хотя бы один камень будет вынут из моего дома, расположенного в вашем районе, я обращусь к вашим законодателям, обращусь к вашим братьям, якобинцам в Париже. Я потребую вырезать на нем надпись: „Камень, вынутый из дома человека, разрушившего Бастилию. Друзья Конституции украли его из дома самой несчастной из жертв королевской тирании. Вы, кто проходит мимо, занесите это в книгу человеческой порочности!“… Брут и его союзники не имели таких „каменщиков“ и поджигателей в своем кругу, когда вернули Риму драгоценную свободу, отнятую тиранией».