Наталья Султан-Гирей - Рубикон

— Мне стыдно перед тобой...

— Не говори так. Раз ты не победил, значит, невозможно!

— Не надо меня винить, — мягко ответил Агриппа. — Сражаясь с Секстом, я еще раз убедился: победа останется за тобой, если у тебя будут солдаты и флот.

— Половина Италии в моих легионах.

— Солдат должен знать, за что умирает, иначе он не стоит и обола. Почему трудно бороться с Секстом? За него иберы, пираты, сицилийские рабы. Иберы защищают независимость своей родины. У пиратов выбора нет — или битва, или галера. Рабы? Раб, которому обещана свобода, — страшен.

— Сицилия никогда не была верна. — Октавиан вздохнул и подложил под локоть приятелю пуховую подушку. — Уютней? Ты же замучился в походах.

— Ладно, — нетерпеливо перебил Агриппа, подминая подушку. — Ты пойми, Сицилия — африканское отродье. Там нас не любят, но все это ерунда, сброд, а за тебя крестьянин. Он хочет жить и пахать, сеять и собирать урожай. Патриции заигрывают с варварами, однако им не по пути. Секст не сдержит обещаний, и тогда Сицилия и Иберия отпадут от него. А пиратов не бойся! Никогда грабитель не сможет победить труженика! Но видишь ли, у нас есть корабли, но нет флота. Вспыхнет ли война с Египтом, придется ли усмирять далекий Понт, столкнемся ли мы с Лепидом или Антонием, — флот необходим, а чтобы был флот, нужны не только корабли, но и мореходы. Пират вырос на море, умеет биться на волнах, а наших легионеров загоняют на лигуры, как баранов... Беднягу укачивает, а от него подвигов требуют! А потом, римские воины привыкли сражаться в строю. На шаткой палубе фронт не развернешь, тут нужны не пехотинцы, а моряки.

— А где взять?

— Найду. Кликну клич рыбакам. Рыбак — тот же крестьянин. Он хочет жить и рыбачить. Из них я сделаю воинов моря. Они не любят пиратов и победят их. Дай мне время, не вмешивайся ни во что, не стесняй деньгами. А пока вступай в переговоры, обещай все. Через год-другой твой флот победит Секста Помпея и его пиратов. Силен был Карфаген — разбойничье гнездо, а пал!

— Сципион...

— Нет, друг. Не Спицион, не Фабий, а италийский пахарь победил африканских купцов-пиратов. Что бы делали прославленные полководцы без легионеров? А легионер пашет, рыбачит, пасет коз, а не заседает в Сенате. Ты запомни, когда станешь владыкой вселенной, — а я этого добьюсь, — ты должен видеть в покоренных народах не пленников, не рабов, а твоих сограждан. Укроти грабежи провинций, не отнимай у бедноты их жалкие клочки пашен — и мир будет твоим. Опять ты не слушаешь! О чем ты думал сейчас?

Агриппа пристально поглядел на императора. Лицо Октавиана, прозрачное в неверном отсвете луны, было необычно печально.

— Пока ты убеждал меня быть примерным правителем, я подумал, каким глупым мальчишкой я был еще два года назад.

Считал, что власть — это счастье. Нет, кариссимо, власть — это огромная, ни с чем не сравнимая скорбь, скорбь обо всем мире!

— Не горюй, Кукла! Наведем порядки, раздадим землю, каждый батрак будет иметь свой клочок...

Октавиан не отвечал. Уткнувшись в плечо друга, он беззвучно плакал.

— Чего ревешь? — удивился Агриппа. — Я же вернулся!

— Я так боялся за тебя... в бурные ночи подходил к окну и босой стоял на холодном полу. Мне все казалось, что если мне будет больно, то тебе там легче...

Агриппа улыбнулся.

— Напрасно смеешься. — Октавиан укоризненно посмотрел на него. — Человеку всегда надо, чтобы его жалели. Даже самому сильному.

— Не знаю. Я не хочу, чтобы меня жалели. Не вынес бы.

— Тебя всю жизнь жалели. Маленьким был — отец с матерью, теперь я. Ты так привык, что уж и не замечаешь.

— Отец меня не жалел, правильно воспитывал. За каждый пустяк так порол, что шкура лопалась!

— Все равно он любил тебя и сейчас любит, хоть и выгнал. — Октавиан сел и обнял колени руками. — А меня никто никогда не жалел и не любил. Дома меня лелеяли, баловали, наряжали, как божка, но любили-то они все не меня, а Маленького Юлия. Что так смотришь? Понимаешь, Цезарь выдумал себе Маленького Юлия и страстно любил этого воображаемого ребенка. И еще любил он по-настоящему Брута, но Брут рос в своей семье, и Цезарю любить его не полагалось. А Цезарион — египтянин, его уж никак под Маленького Юлия не подведешь. Тут я появился на свет. Все-таки хоть на одну четверть, а бесспорно Юлий. Вот Цезарь и уцепился за меня, как утопающий за соломинку. Пока я был малюткой, и бабушки, и Цезарь свито верили, что растят Маленького Юлия. А стал я подрастать, становиться самим собой, то уж никак не укладывался в прокрустово ложе Маленького Юлия. Цезарь полагал, что любое дитя — это чистая скрижаль и что на ней напишут то и запечатлеется навек в душе ребенка. А я недавно говорил с одним скульптором. Он рассказывал мне, что в каждой глыбе мрамора он уже видит свое создание: из одной можно высечь Геракла, а прожилки и изломы другой подсказывают очертания Психеи. А Цезарь не желал этого понять, требовал, чтобы его Маленький Юлий был умен, находчив, отважен, бодр телом и духом. А я? Все хорошее, что во мне жило, ему было совсем не нужно, зато все мои недостатки жирными пятнами выступали на белоснежном одеянии Маленького Юлия. Мне нравилась Лелия, а Маленький Юлий должен был любить Клодию. Во всей школе я дружил только с тобой, а Маленькому Юлию полагалось дружить с Квинтом Фабием или с Фавстом Корнелием! У меня душа обмирала от военной муштры, а наследника Цезаря готовили в великие полководцы! Я если ребенком и не понимал всего этого, то чувствовал и разыгрывал из себя надменного царевича. Только с тобой я был самим собой. Без тебя я не выжил бы в этом зверинце у Вителия. Да и сейчас мне не легче. Народ римский, от души любя меня, постлал мне прокрустово ложе триумвира. И снова, в угоду им всем, я разыгрываю то неустрашимого героя, то мудрого и добродетельного правителя. Детство отняли, юность отняли...

А знаешь, мне до сих пор иногда хочется побегать, погонять мяч по лугу... Все они от меня чего-то требуют: я должен, должен... Вечное прокрустово ложе! Один ты от меня ничего не требуешь, с одним тобой я не паясничаю, не разыгрываю из себя ни героя, ни властелина с железным сердцем. Вот какой есть, такой и есть! Ведь ты ничего от меня не требуешь?

— А что мне, Кукла, от тебя требовать? — Агриппа ухмыльнулся. — Подвигов, что ли? Так на это у меня мои вояки есть. Мне от тебя нужно... — он замялся, подыскивая — слова поделикатнее, — твое полное доверие...

Октавиан молча смотрел на гаснущий светильник и потом тихо шепнул:

— Провались этот империум, сил моих уже нет! Опять разлука, опять одиночество, опять я один в клетке с этими гиенами! Ползают передо мной на брюхе, а за глаза издеваются!

— Победим Помпея — наведем порядок. — Агриппа зевнул. — Ты о Цезаре нехорошо говорил, а зря! Он тебя очень любил, всякий отец свое дитя любит, и всякий хочет, чтобы его сын рос храбрым и смелым. Любить-то тебя Цезарь любил, но воспитывать не умел, или, верней, ему все было некогда. Оттого и в военную школу спихнул. А какой из тебя воин? Спи, Кукла, скоро третья стража.