Наталья Султан-Гирей - Рубикон

— Ты женат? — неожиданно спросил Октавиан.

— Нет, государь.

Октавиан одобрительно склонил голову.

— Женщина — причина всех бед. Из-за Елены пала Троя. Ты мудро поступаешь, живя один.

— У меня есть подруга, государь. Раба Алексия хранит мой дом.

Тихая женщина, белолицая и черноглазая, встретила их у калитки. Она оправдывала свои имя — "безмолвная". Двигалась тихо, бесшумно прислуживала. Алексия не была ни вдохновительницей Вергилия, ни его страстной любовью. Но в доме, всегда чисто прибранном, царили порядок и тишина. Натертые воском дощечки всегда лежали на столе, блистающем чистотой. Молоко, так любимое поэтом, свежее и прохладное, всегда ждало в кувшине. В сундуки с бельем Алексия никогда не забывала положить несколько плодов крупной, душистой айвы, и одежда Вергилия хранила этот пряный аромат.

Алексия жила для друга, и целью ее жизни было его благополучие. Она не была музой поэта, однако музы, привлеченные уютом, созданным ею, чаще посещали сельский домик.

Вергилий не любил солнца, и сквозь прикрытые ставни проникали лишь слабые лучи, освещая на столе полевые цветы в лепном кувшине и золотые соты, вырезанные прямо из улья.

— Ныне о даре богов, о меде небесном, я буду повествовать... Отведай же этот дар богов!

Октавиан отказался. Его болезнь не любит меда, но говорить об этом унизительно. Прокаженный император — это трагично и величественно, но золотушный — смешно и жалко.

Алексия радушно угощала. Если высокий гость не желает меда, он не откажется от соленых маслин со свежим хлебцем?

— Она любила меня, когда я был еще юношей, — рассказывал Вергилий. — Семь лет ждала, терпела побои хозяина, преследования его сыновей. Я вернулся и выкупил ее, уплатив твоими дарами, мой император. Она не Елена и не Хлоя, но никогда не гаси светильник за то, что он не солнце. Алексия — верное, честное сердце.

— Нет ничего страшней, как ранить того, кто искренне любит тебя, — грустно ответил Октавиан.

Они вышли в сад. Под цветущими яблонями ровными рядами, как палатки в военном лагере, белели ульи. Это был сказочный мир маленьких, крылатых, упорных и трудолюбивых созданий. Тут был и свой сенат. Толстые, крупные трутни гудели басом с важностью истых отцов отечества... Две расы граждан, гладкие, желто-черные — самоуверенные квириты и мохнатые — робкие италики, непрерывно носили с лугов сладкую дань в родной город. Внутри улья безбрачные девы-весталки лепили соты и заботливо взращивали потомство своих сограждан. Наследницу престола кормили двойной порцией сладкой пыльцы. Личинки плебеев-тружеников получали значительно меньше. У летка, входа в улей, бдительные легионеры обнюхивали и осматривали каждого, кто влетал. Чужих разили насмерть.

— Бывают целые войны между двумя породами пчел, — заметил Вергилий. — Они так напоминают людей...

Октавиан слушал, приоткрыв рот от восхищения.

— Я ехал навестить моего подданного, а попал в гости к царю, равному мне, императору Рима! Нет, не равному, а более могущественному! Моему правлению человеческое естество кладет предел, а твоя власть, власть стиха — от века, — вкрадчивым, нежным движением он притронулся к одеждам Вергилия. — Подари мне свою дружбу, поделись со мной бессмертием! Ахилл и мой прадед Гектор славны лишь потому, что о них пел Гомер. Ты обязан стать Гомером Италии!

Они лежали на плаще. Белые лепестки яблонь падали на их головы и плечи. Октавиан поднял на поэта восторженные глаза.

— Дай мне в супруги твою музу! О чем ты пишешь сейчас?

— О земле. Работаю над "Георгиками". "Гео", как ты знаешь, по-гречески "земля". Я пишу о ней.

Вергилий, склонив голову набок, наблюдал за муравьем. Муравей нес жучка. Ноша была в несколько раз крупней маленького труженика. Поэт сорвал былинку и преградил путь. Муравей, не бросая добычи, пустился в обход.

— Какое мужество и терпение! — Октавиан засмеялся. — Он тоже достоин поэмы. Почему поэты всегда воспевают любовное безумие, бессилие рассудка и воли перед хаосом страстей? Тоску, угасание... Воспой разум, силу сердца, победу разума, воли и долга над слабостью, чтобы моя империя крепла твоим стихом! Распущенной Элладе с их Еленой-разрушительницей противопоставь Рим!

Вергилий заглянул в расширенные от экстаза зрачки юноши.

— Ты, наверное, очень любишь декламацию?

Октавиан покраснел:

— Это плохо?

— Это модно. — Поэт опустил руку на его шелковистые, легкие волосы. — Я буду петь труд, упорный, неизменный, побеждающий все...

— Побеждающий хаос страстей? — шепотом спросил Октавиан.

— Ты боишься этого хаоса?

— Не знаю. Любовь всегда приносила мне боль. — Он еще больше понизил голос. — Меня так уже замучили, что я не хочу этой любви. Мне нужно тепло другой души, а меня терзают...

— И любовь, и дружба — это еще не главное, — тихо произнес Вергилий.

— Знаю, — нетерпеливо перебил Октавиан. — Доблесть, долг перед Римом — наизусть помню... — Он замолчал и, как бы прося извинения за внезапную резкость, шутливо прибавил: — Ведь я еще совсем недавно на школьной скамье изучал наших классиков...

— И доблесть — не главное, — все так же тихо уронил Вергилий.

— Не главное? — удивился Октавиан. — А что же главное?

— Главное? — Поэт улыбнулся горько и печально. — А разве ты поверишь?

— Поверю.

— Главное в жизни — знать, что ты засеял поле хлебом, а не плевелами-сорняками.

— Значит, у меня никогда не будет радости?

— Тебя благословят народы всей земли, если ты дашь миру — мир, — серьезно сказал Вергилий. — Ты дал нам землю, дай теперь и покой, чтобы мы могли ее оплодотворить.

Под цветущими яблонями жужжали пчелы. Из дому, неся в руках кувшин с молоком, шла Алексия.

— Вот воплощенная гармония. — Октавиан улыбнулся. — С ней, наверно, очень просто и легко живется. Она напоминает мне сестру внутренней тишиной.

Закаты стали желтыми. Земля набухала, и молодая травка все упорней зеленела на пастбищах.

Стригли овец, и Лелия сама наблюдала за стрижкой, взвешивала шерсть, помогала связывать в бунтики, которые сытые, хорошо ухоженные рабы носили в сарай. Агриппа, стоя поодаль, любовался, как быстро и четко работали стригали, как хорошо Лелия справлялась с любым делом. Он посмотрел вдаль, где недавно поднятая пашня мягкой чернотой красиво оттеняла молодые зеленя озими.

По древнему обычаю Марк Агриппа сам провел первую борозду по своей земле и опахал вокруг всю будущую ниву. Но он отвык от сельского труда и, не дойдя еще до половины борозды, почувствовал, как больно ноют плечи. Однако, сжав зубы, довел волов до меты. Зато вечером чуть не уснул за столом.

Все эти дни он почти не видел Лелию. Как трудолюбивая белка, она мелькала то тут, то там, то у стригалей, то в сыроварне, то в саду, наблюдала, как ее рабыни белят стволы яблонь и груш. Новомодные вишни и персидские сливы еще не проложили свой путь в глубинные италийские земли. Их победоносное шествие остановилось на Семи Холмах. Но Аттик мечтал в будущем году посадить хоть парочку персидских деревьев.