Наталья Султан-Гирей - Рубикон

Катон, весь подергиваясь, бормотал проклятия. У него начинался нервный припадок. Боясь потерять сознание, он вцепился в своего молодого спутника.

— Прочь отсюда, мой Кассий! Сторонники тирана принудили нас пролить кровь сограждан, наших братьев!

— Каких братьев?! — Кассий сплюнул. — Плебейская мразь! Жаль, со мной не было оружия!

Он круто повернул, таща за собой обессилевшего цензора нравов.

— Бесстыдник Юлий! Ведь он из хорошей семьи!

— Гай Юлий Цезарь — нищий! — ответил Катон, задыхаясь от быстрой ходьбы. — За неуплату долгов я едва не вычеркнул его из сенатских списков. Сервилия прогнала его...

— Знаю, — брезгливо перебил Кассий, — Цезарю нечем было платить ей за любовь.

— Как ты можешь так говорить о супруге нашего друга Брута?! — возмутился Катон. — Она отвергла домогательства нищего распутника!

— Чтобы продаться богатому, — зло закончил Кассий.

— Не повторяй клеветы! — Цензор нравов побагровел. — Матрона Сервилия чиста и свята, как свобода нашей Республики!

— Ты прав! — с горьким сарказмом уронил Кассий. — Полюбуйся, как скачут эти скоты вокруг своего идола!

Какие—то девушки уже успели нарвать на склонах Капитолия цветов и осыпали ими суровый мраморный лик. Ветераны обнимали отвоеванный у ненавистных сенаторов трофей, целовали строго сжатые мраморные губы.

— Народ ждет вождя, — веско проговорил седой легат, подходя к невысокому худощавому человеку.

Тот вскинул ресницы. Глаза, темные и тихие, казались особенно хороши на бледном усталом лице.

— Мой милый Авл Гирсий, народ должен быть достоин вождя, а пока хватит с них Катилины.[ 8 8 Катилина — политический авантюрист, пытавшийся установить свою диктатуру. ]

— Нет, Цезарь, народ наш достоин лучшего. Ты родня Марию. Под его знаменами я с твоим отцом отражал варваров...

— Варвары не так опасны, как... — Цезарь повел глазами в сторону Гостилиевой курии, — этакая непроходимая чванливая тупость...

Но Гирсий перебил его:

— Гонец! Тебя ищут! — Он сложил ладони рупором и крикнул: — Габиний, мы здесь!

Пожилой легионер протолкался сквозь народ и, подойдя к ним, протянул восковые дощечки, перевязанные шнурком с родовой печатью Юлиев. Цезарь быстро сорвал печать и пробежал глазами письмо. Уголок его рта дрогнул.

— Что с тобой? — Гирсий взял его за локоть. — На тебе лица нет!

— Мне надо сейчас же ехать в Велитры...

Городок Велитры притаился в ущелье Апеннин, но в сумерках окружающих гор не было видно. За окном ползли низкие грозовые тучи.

— Ты довольна? Ты счастлива? — Цезарь нервно барабанил пальцами по мраморной спинке широкой скамьи.

Атия, дочь его сестры, виновато опустила голову. Он с жалостью разглядывал темные пятна на ее одутловатом лице, неодобрительно скользнул взглядом по отяжелевшему стану.

— Что же ты молчишь? Пятнадцать лет тому назад ты сказала мне и твоей матери, что солнце померкнет, если ты не станешь женой Гая Октавия. Ни мое горе, ни слезы матери не удержали. Зачем же ты теперь зовешь меня? — Горечь прозвучала в его голосе. — Я бросил Рим, Сенат и прискакал в ваши Велитры. Ты несчастна?

— Он разлюбил меня. — Пухлые губы Атии дрогнули. По ее лицу катились слезы.

— Где этот мерзавец?

— В остерии,[ 9 9 Остерия — кабачок. ] у грека Тимона, — вмешалась мать Атии, маленькая сухонькая женщина, — он бьет ее, когда трезв.

— Он не хочет второго ребенка. — Атия всхлипнула. — Говорит, хватит одного рта.

— Крохобор и мерзавец! Я увезу тебя! Мы все уедем отсюда. — Цезарь взял племянницу за руку. — Успокойся, Атия, малютка родится в Риме. Твои дети — Юлии!..

Наступила ночь, темная, предгрозовая. В небе — ни звездочки. В этой душной тьме, казалось, воздух стал осязаемо плотным и тяжелой плитой давил на грудь. Цезарь долго не мог уснуть. Он ощутил, как на лбу выступает липкая испарина. Он любил сестру, любил ее дочь. Рано овдовев, Юлия жила в их доме. Цезарь и Атия росли вместе, были друзьями... Но этот нелепый брак племянницы с красивым лавочником... Что Атия, неглупая, хорошо воспитанная девушка, нашла в туповатом красавчике? Бедняжка уверяла всех, что Гай Октавий похож на юного Феба.[ 10 10 Феб — бог Солнца ] Цезарь невесело усмехнулся. Разве сам он не возводил на пьедестал Сервилию? Понимал: алчная, бессердечная, но любил, любит до сих пор...

Неожиданный порыв ветра, разорвав духоту, бросил в окно первые капли дождя, крупные и звонкие. Где-то далеко сверкнула молния.

"Так поздно в сентябре гроза. Завтра уже третий день последней декады... — Цезарь отошел от окна. — Малютка у Атии родится в ноябре, когда уже опадут листья. И я увезу их всех в Рим..."

Косой дождь все сильней заливал подоконник. Все чаще, рассекая тьму, мелькали молнии, и тотчас же совсем близко, казалось, прямо над крышей яростно загрохотало. Цезарь уронил голову на руки. Надо заставить себя заснуть. Но вот опять... раскат грома и еще... еще... Титаны, закованные в недра земли, рвут цепи. Восток восстает против Рима...

Уже много лет легионы Республики ведут борьбу с Митридатом, царем Понта.[ 11 11 Понт — Понтийское царство, Северное Причерноморье. ] Неукротимый курд загнан в Тавриду, но еще не побежден... А там, в далеких пустынях, за океаном песков — Парфия, вечно враждебная, недоступная ни римской пехоте, ни римскому золоту. Цезарь скрипнул зубами. Если парфяне усилятся, а Понтиец не будет сломлен, Риму грозит гибель. Завоевания на Востоке истощают Италию и ничего не дают народу. Трофейные сокровища Азии — удел немногих, а разорение под бременем непосильных налогов — всеобщая участь. Может быть, прав был покойный Марий и судьбы Вечного Города таятся за Альпами. Там лежат земли, не тронутые плугом, не истощенные жатвами, плодородные и дикие. И если удастся ему завоевать эти лесистые безлюдные страны, он даст не добычу сенаторам Рима, а пашни крестьянам Италии.

Зеленая вспышка ослепила. За ней страшный, раскалывающий мозг гул, вопли... Рабы бежали к колодцу. Молния ударила во дворе и ушла в землю. Благодарение богам, никто не убит!

Но суета в доме, хлопанье дверей, голоса не смолкали. На миг страдальческий вопль заглушил все. Люцинда — богиня родовспомогательница — вступила в дом Октавиев. Крики роженицы перемешались с ударами грома. Цезарь молитвенно преклонил колени.

— Пусть не изберут меня ни консулом, ни верховным жрецом! Пусть изгнание! Только сохрани, Люцинда, Атию! — Он прислушался.

Тишина... Где-то за Апеннинами слабо рокотала утихающая гроза. В рассветной белизне смутно голубели скалистые силуэты вершин. А в доме — зловещая тишина. Цезарь поднялся.

— Ты не услышала меня, Люцинда!

Пошатываясь, он вышел в коридор и столкнулся с сестрой. Юлия несла недвижный багрово-синий комочек. Лицо ее, измученное тревожной ночью, было скорбно.