Милош Кратохвил - Европа в окопах (второй роман)

— Выпей еще!

— Этого я в себе не утоплю никакой водкой. — И все же Комарек не отказался от новой рюмки. — Ты только представь себе нашего Помидора! Вспомни, как папаша пытался освободить его от военной службы, как, наверное, тряслась за него мамаша! Ведь я не могу себе представить его иначе, нежели этаким послушным, воспитанным ребеночком. А теперь — что, если бы он умер в мирной обстановке? Как бы терзались близкие во время всех этих церемоний! А так — получат бумагу. Хоть и с извещением о… просто о случившемся. Бумага — всего лишь бумага, насколько она легче, чем гроб! Чем гроб, с которого снимешь крышку, а там… Ты понимаешь? Понимаешь?

В этот момент в блиндаж вошел фельдфебель Мадер и, отрапортовав о своем прибытии, подал обер-лейтенанту Комареку телефонограмму из штаба полка: необходимо позаботиться, чтобы труп кадета Яноша Немета был, как предписано, уложен в гроб и незамедлительно отправлен на станцию, а оттуда в Будапешт по прилагаемому адресу…

Лейтенанту запаса Габерланду стоило немалого труда, чтобы подавить в себе неожиданный приступ гомерического смеха.

«Никогда я не предполагал, что начну свой дневник с описания капитана Брехлера фон Просковиц! Но слишком уж я ему обязан, он был той последней каплей, которая переполнила чашу моей авторской сдержанности. Herr Hauptmann [4] Капитан (нем.). стал причиной возникновения сего дневника прежде всего потому, что являет собой квинтэссенцию австро-венгерской монархии, причем настолько в этой роли выразителен, что невероятно жаль было бы его не описать. Он прямо-таки вопиет, чтобы я не упустил такой возможности.

Приходится преодолевать в себе множество противоречивых чувств, граничащих с отвращением к деятельности, для которой я не нахожу в себе достаточных склонностей. По всей вероятности, я умею наблюдать окружающее, но путь от восприятия к выражению — вот в чем загвоздка. Впрочем, оставить свидетельство очевидца я хочу — слов нет. Да это и естественно в такой необычной, такой исключительной ситуации, как война, а портрет господина капитана явно имеет к ней прямое отношение. К сожалению, последним исчерпываются все благоприятные предпосылки для литературного творчества. Единственный мой опыт в этой области — письма. Письма… Прекрасная идея!

Вместо дневника я буду писать письма, это, собственно, как разговор, они ведь рождаются из потребности что-то кому-то сообщить, только от обычной корреспонденции мои письма будут отличаться тем, что останутся неотправленными. (Впрочем, и это имеет вполне солидную традицию — взять хотя бы письма поэтов эпохи Ренессанса, предназначенные прямо для печати, что в моем случае исключено.) Но хоть я и не собираюсь вверять свои творения полевой почте — писать для господ цензоров занятие, не слишком меня привлекающее, — все же я должен придумать для себя какого-нибудь вполне определенного адресата, чтобы возникло ощущение прямого контакта, а это для корреспонденции совершенно необходимо.

Кого же мне выбрать? Мать? Нет, не годится, не настолько у меня сильные нервы. Значит, кого-то более нейтрального, но и достаточно близкого, чтобы возникало желание что-нибудь ему рассказать… Ну конечно же: дядюшка Вацлав! Возможно, наш милый архивариус найдет в них занятный материал для своей «зоологии человеческого общества».

Итак, решено: адресат Вацлав Каван, Haus-Hof-und Staatsarchiv, Wien 1. Minoritenplatz 1. [5] Придворный и Государственный архив, Вена 1, площадь Миноритов 1 (нем.).

Так, а теперь я уже могу, дядюшка, представить тебе человека, который дал толчок к нашей — односторонней — корреспонденции, поскольку именно таковой я буду отныне считать свой дневник.

Наш полк как раз был отозван с фронта, когда он впервые осчастливил своим присутствием наше импровизированное казино в зале единственного отеля городка N. (Гляди-ка, насколько вошли в мою плоть и кровь инструкции насчет секретности «местных названий и других подобных сведений»; ведь никогда не знаешь, куда могут попасть твои записки; что, если какой-нибудь дотошный фельдшер после обыска мертвого тела почтет за нужное передать твои бумаги в полковую канцелярию… надо же… сам себе удивляюсь: едва успел начать, как уже опасаюсь за существование — причем даже посмертное — моего дневника, которого пока и на свете-то еще нет. Как думаешь, дядюшка, о чем это говорит? Я бы предпочел не слишком докапываться до истины.)

Вместо длинных описаний предоставлю слово самому господину капитану, насколько мне удалось запомнить и в тот же вечер записать его речь:

— Да, господа, я признаю, я полностью признаю, что нынешний прогресс в области вооружения и техники вообще требует определенных изменений в боевой тактике. Взять хоть вас… к примеру… ведь вы должны неделями скрючившись сидеть в окопах, верно я говорю? Но, уверяю вас, это имеет и свою отрицательную сторону, разумеется, я имею в виду то, что называют боевым духом. Ведь это два тесно связанных фактора: если я не воюю, то по необходимости морально деградирую, ясно как божий день! Верно я говорю? Или возьмем нынешнюю форму — ведь она прямо сливается с местностью! Знаю, что вы мне скажете, заранее знаю, но все равно возражу: там, где человек сливается с землей, там он остается в меньшинстве, просто исчезает, потому что земли всегда больше. Между тем как форма… Разумеется, я говорю о прежней форме… та поднимала человека над серостью земли и возносила в сферы, где господствовали такие ценности, как героизм, самопожертвование, отвага, короче — высшая мораль! Все это придавало солдату несравнимо больше силы, поддерживало его куда надежнее, чем жалкая охранная маскировка, подходящая скорее для червей, чем для порядочных мужчин.

Только представьте себе, господа, кирасира — разумеется, конного: он гордо высится на своем скакуне, точно бронзовая статуя, грудь сверкает, как зеркало, отражающее солнце, шлем античных богатырей, под подбородком латунная чешуйчатая перемычка, молнии палашей взвиваются над головами, когда всадники необозримыми рядами скачут один за другим, ритмично приподнимаясь в седлах… Господа, я пережил это во время маневров. Это просто невозможно описать!

Тем не менее господин капитан тут же принялся это расписывать. Начал с красочного изображения всевозможных кавалькад, с картинного описания гарцующих эскадронов, перечислял бесчисленные детали снаряжения, живописал кивера, называл знаки отличия, его рассказ сверкал золотой канителью, шитьем на вороте мундира, роскошными портупеями, ты прямо слышал топот копыт, шелест развевающихся на ветру знамен, хриплые команды и призывные фанфары труб.