Милош Кратохвил - Европа в окопах (второй роман)

Разве это не чудесно? Разве это не самые идеальные отношения, которых живым никогда не дождаться?

А мне, а нам… нам, правда же?.. это теперь так легко, стоит лишь протянуть руку, и мы уже можем брать от жизни прекраснейшие дары радости и счастья, как это доступно только…

И вот я — мертвая — целую тебя, мой мертвый возлюбленный, в прикосновении более любовном, чем на то способны губы живых…

Твоя, теперь уже навеки,

Ирена

15 сентября 1916 года»

«Уважаемой фрейлен Ирене Рейхенталь. Вена XIX.

Döbling Hasenauerstrasse 48

По получении твоего письма я долго казался себе недозрелым гимназистом, которого призвал опытный философ и велел признаться во всех просчетах и слабостях. Я не умею выражать свои мысли вслух, в этом ты уже и сама убедилась, и не умею писать; по сравнению с тобой я просто необразованный, возможно, это и было одним из препятствий, которые стояли между нами. (С моей стороны — комплекс неполноценности.) И когда теперь, читая твои строки, я понял, что ты на меня не сердишься и ни в чем меня не упрекаешь, сложность ситуации еще усугубилась.

Признаюсь откровенно, только несколько раз перечитав твое письмо, я стал добираться до его смысла. (По крайней мере, я так думаю.) Несмотря на это, не смогу написать тебе равнодушный ответ. Чувствую, что этот ответ существует, причем даже более здоровый и жизненный, чем написанное тобой.

Напрасно ты считаешь, будто все это время я о нас двоих не думал. Ведь здесь цепляешься за все, что противостоит ужасу, окружающему тебя на каждом шагу. А что может быть более далеким и, значит, для меня более притягательным, чем твой мир, который известное время был и моим миром?

Чаще всего при этих воспоминаниях я задавался вопросом, отчего мы не нашли пути друг к другу, честнее сказать, отчего я не нашел пути к тебе. Пока наконец это не привело к нашей несчастной последней встрече. От нее во мне осталось ощущение, что я вел себя совершенно ужасно. Но с другой стороны, при всем желании я не мог понять, в чем допустил ошибку, ибо что я мог еще сделать, нежели сказать… Как ни верти, получалось — я выполнил долг чести, приличия и уважения к тебе. Разумеется, так я ни до какого решения и не додумался.

И тут пришло твое письмо. Даже когда наконец большую его часть я понял, мне все еще казалось, словно ты говоришь со мной, оставаясь за запотевшим стеклом, короче, твои живые черты ускользали, все мне хотелось убрать, отстранить какую-то помеху или преграду, стоящую между нами, какой-то туман, ненужный и нереальный. Потому что одно мне было ясно: в твоих словах… нет, лучше: твои слова могли возникнуть лишь из необычайно чистого чувства, из каких-то особых, возвышенных мыслей и ощущений. В нем было действительно нечто, не знаю, как это выразить, — неземное или надземное. Противился я только тому, что все это ты связываешь со смертью. Нет! Нет…

А теперь представь себе, какие удивительные случайности происходят в жизни: вскоре после получения письма я пережил нечто такое… короче, случившееся открыло глаза, а если выражаться точнее, смело со всех моих мыслей лишнее, наносное, выдуманное, оставив лишь то, что по правде живо и потому имеет смысл.

Нет, я не выдумал рецепт, как ответить на твое письмо, и ничего в твоих строках это не прояснило, но вдруг я понял, что с нами происходит, чего я хочу и что хочу тебе сказать, вернее — написать.

Одно изменение ты наверняка заметила сразу же, с первых слов, — это что я перешел на «ты», чего прежде никогда себе не позволял, а теперь считаю единственно возможным.

Так вот, об упомянутом случае (не буду задерживать тебя деталями): после трудного дня мы получили приказ быстро отойти назад, в деревню, куда уже стянулись остатки нескольких других частей. Привычная неразбериха перед ночлегом, поиск амбара или хотя бы соломы, колодца и полевой кухни. Ночью не было никакой надежды собрать роты. Только далеко за полночь сумятица немного улеглась и копошащийся муравейник превратился в груды спящих — каждый в своей конуре, под самыми невероятными укрытиями и «покрытиями». Я был одним из последних, кто еще блуждал среди разбитых заборов погибших садиков и двориков в попытке найти хоть кого-нибудь из своих младших чинов.

В тот момент это и случилось. В почти полной тишине, когда ни один пес не залаял, ни один конь не фыркнул. И эта тишина, такая удивительная после шумного дня, настолько ничем не нарушаемая, что казалась даже зловещей, вдруг материализовалась перед моими глазами в тельце, лежащее в жухлой траве у основания низкого заборчика. Казалось, это брошенная статуэтка, поскольку тельце было все серое от пыли, скрывавшей оттенки красок одежды и лица. Ручки ребенка были раскинуты, ноги поджаты, он лежал неподвижно, а вокруг — резкие тени, вычерчиваемые на земле почти полной луной… Какое-то оцепенение всего вокруг и неподвижность маленького тела сразу убедили меня, что это труп мальчика, оставленный в обезлюдевшей деревне. Я не такой уж бесчувственный, и вид мертвого ребенка, как и мертвой лошади, меня всегда волнует, ведь они ни в чем не повинны, но все же — ведь я видел такое уже не раз — это зрелище вызвало во мне лишь горестный вздох.

Однако…

Однако словно бы окаменевшая мальчишеская фигурка у моих ног вдруг шевельнула рукой.

Ребенок не был мертв!

Я быстро опустился около него на колени и отер пыль с его рта и глаз.

Не знаю, что тут на меня нашло, но разом проснулись во мне дремавшие силы — я чувствовал себя машиной, пришедшей в движение, — и захотелось просто спасти мальчика, вырвать его из серой могильной пыли и вернуть к жизни, где дышат, кричат, смеются… Я вдруг стал как ненормальный, лихорадочно соображал, что в моих возможностях и что нужно сделать для спасения ребенка.

Первое движение — схватить его и нести, но куда? Бессмыслица! Сперва нужно найти, где ему могут оказать помощь, а потом за ним вернуться.

И я без раздумий побежал, надеясь хоть где-то наткнуться — на что? Санитарная часть — где она? Кухня, повара… Во-первых, я не знаю, где они, а во-вторых, их котлы давно остыли.

Так я бежал и бежал, а потом понял, что это бессмысленное бегство служит только успокоению совести, мол, что-то я для бедняги делаю. Тут я опомнился и остановился.

А когда немного отдышался, заметил, что стою как раз перед каменным зданием, на котором была деревянная табличка с обозначенным каракулями названием нашего штаба. Да к тому же в одном из окон еще горел свет.

Оказавшись перед нашим капитаном, я высыпал ему все с пятого на десятое, и не удивительно, что он уразумел лишь одно: я спятил. Какая статуэтка? Какой ребенок? Он стал на меня орать, а потом расхохотался: этот мальчонка подвернулся тебе как нельзя кстати — ведь без него ты бы сюда не явился. Сейчас же садись за полковые списки и приведи в порядок документацию на численность состава отдельных частей, начиная с полка и ниже, чтобы завтра установить реальное наличие и составить требования на пополнение.