Олег Борушко - Мальтийский крест

– Держу пари, – перебил Головкин, – что Павел Мартынович уже пригласил вас на обед. – и вкусно сощурился.

Джулио поклонился, не зная, куда девать руки. Руки казались совершенно неуместными при таких приемах обращения.

Вернувшись на "Пеллегрино", Джулио написал рапорт о первой встрече. Затем вызвал Робертино.

– Пойдешь на пьяцца Мерката, – сказал он. – Найдешь коробку. – И протянул кошелек.

– Эчеленца…

– Без коробки не возвращайся, – отрезал Джулио.

"Первый дипломатический ход", – подумал Литта.

Прогуливаясь лет тридцать назад по неаполитанскому рынку, герцог Луиджи Литта увидел, как с удовольствием секут мальчишку. Видно, за пару помидор. А мальчишка вместо того, чтобы верещать, угрюмо глядит в одну точку перед собой, животом придавленный к куче джутовых мешков.

Герцог Луиджи сердобольно поймал взгляд жертвы. Жертва по имени Робертино нагло подмигнула ему и сплюнула.

Недолго думая, герцог Луиджи купил мальчишку. "Такой всегда сгодится", – решил он.

На этот самый рынок послал его теперь Джулио.

"Они думают: раз ты родился на рынке, то знаешь всех воров в Неаполе, – обиженно думал Робертино. – Во-первых, прошло тридцать лет. Во-вторых, Робертино – благородный человек. Мамаша торговать торговала, но соблюдала себя железно. Если не с дворянином – то ни с кем".

Незаконнорожденный Робертино явственно ощущал в себе пульсации аристократической крови. Особенно выделялись скулы.

– Вы видите эту скулу, эчеленца? – приставал он к Джулио. – Разве не явный признак?

– Явный, – отвечал Джулио. – Хочется его несколько приглушить.

"И какой дурак будет сбывать краденый товар в прежней упаковке? – размышлял Робертино, приближаясь к рынку. – Без коробки, говорит, не возвращайся. А с коробкой, говорит, возвращайся, – уныло думал он, хотя последнего Джулио не говорил. – А чего в самой коробке-то?" Робертино вдруг остановился. Постоял с минуту, таращась в тротуар. Потом свернул и бодро отправился на виа Маринелла, прямиком в ювелирный магазин "Золото и излишества".

– Любезная, – холодно сказал он хозяйке. – Дама в меховой пелерине утром сделала у вас покупку.

– Русская? – с готовностью отозвалась хозяйка, приосаниваясь.

По одежде Робертино решительно невозможно было определить сословие. А белый мальтийский полукрест в форме буквы "т", вышитый слева на плече, сбивал с толку еще пуще, чем если бы был целый.

– Вопросы здесь задаю я, – сказал Робертино любимую фразу герцога Луиджи. – Сделайте мне аналогичную коробку.

Почему именно здесь, то есть в магазине, вопросы задает именно он – хозяйка спросить не решилась.

– Сию минуту, – сказала она, не двигаясь с места.

При слове "аналогичную" хозяйка так потерялась, что Робертино на всякий случай добавил:

– В это время суток я обыкновенно шутить не расположен.

Дорогие магазины автоматически приводили Робертино в состояние невинной простонародной ярости.

Екатерина Васильевна Энгельгардт-Скавронская, родная племянница Потемкина, еще не Таврического, но уже светлейшего, лежала между тем на оттоманке, укрывшись соболями.

Павел Мартынович прошел на половину жены. Боясь спугнуть очарование, приоткрыл дверь и всунул круглую голову.

– Тю-ша! – осторожно позвал Павел Мартынович.

Нет ответа.

– Тю-ша! – громче сказал граф, перенес тело через порог и притворил за собой дверь. – У меня сюрприз.

Катя отложила книгу и нехотя посмотрела на мужа. Все его сюрпризы она знала наперечет. От свадебной кареты, украшенной стразами с куриное яйцо, до ливонских устриц того же размера.

– Ну что, папа? – лениво сказала она.

– Тюша, ну почему – "папа"? – обиженно сказал Павел Мартынович, приближаясь.

Екатерина Васильевна зевнула и кошечкой потянулась:

– Папа, ну почему "Тюша"?

Павел Мартынович подхватил на лету руку и поцеловал.

– Рыцарь, эт самое! – сказал Павел Мартынович. – Живой, прямо с Мальты. Ты рада?

– Очень, – сказала Екатерина Васильевна, сладко кутаясь в меховой кокон. – Позови няню, папа.

– Тюша! Так ты оденься к обеду, да? – он все не выпускал ее руки. – Ну почему "папа"?

– Скажи няне – про Кащея Бессмертного хочу. Что такое "оденься"?

– Я же говорю, Тюша, рыцарь, – потупился Павел Мартынович. – С Мальты. Настоящий.

– Живой?

– Красавец! Глаза – из Равенны. А то ты все грустишь да грустишь… Чтобы тебе веселее было…

Екатерина Васильевна нахмурилась, но тоже нехотя:

– Ну я же просила, папа! Чтобы мне было веселей – никого не приглашать!

Павел Мартынович жадно представил себе под мехом линию ее тела с поджатыми ногами в кружевных чулках и сглотнул.

– Да так ведь от тоски и помереть недолго! – в сердцах сказал он, непоследовательно бросая кисть жены на произвол. – Встань и оденься к обеду!

Екатерина Васильевна, подложив ладонь под щеку, смерила мужа скучающим взглядом.

– Вы хотите сказать – разденься? – протяжно уточнила она. – Можно… Можно только один вопрос?

Павел Мартынович раскрыл было рот. Так ерепенистый ялик, самонадеянно залетев в высокие широты, вдруг наскочит на айсберг… И только когда в борту уже зияет пробоина, сообразит, что зарвался.

– А правду говорят, что у вас в роду еще недавно было принято пороть жен на конюшне? – сказала Екатерина Васильевна, и бархатистые глаза ее сверкнули.

– Катя! – умоляюще сказал Павел Мартынович.

И вдруг понял, что уязвило его во взгляде рыцаря. В красивых, влажных глазах Джулио, посаженных широко и свободно, бился огонь юности, какого Павел Мартынович не мог уже подарить любимой Катюше…

Посол грустно и осуждающе поглядел на жену, развернулся и вышел из комнаты.

Родословная Павла Мартыновича Скавронского являла собой ту смесь величия и анекдота, блистательным воплощением которой явился в жизни сам Павел Мартынович.

В 1724 году Дмитрий Михайлович Волконский, дед и полный тезка нашего посла со "Святого Николая", ехал по Лифляндии на почтовых по делам Посольского приказа. Ямщик попался пьяный, ленивый и хамоватый. Получив за халатность в зубы, возница заявил:

– Сестре скажу, она покажет в морду драться.

Дмитрий Михайлович старший онемел.

– Что ты пробубнил, хам? – цепенея от ярости, спросил граф, пятерней разворачивая к себе холопа за воротник тулупа.

Сказать, что физиономия в треухе просила кирпича, – ничего не сказать.

"Померещилось, что ли?" – подумал граф.

Однако на станции решил от безделья расспросить чухонца. Выставил полуштоф, ямщик разомлел и, поскребя под тулупом запотевшую грудь, высказался в стихах:

– Сестрица-анператрица – что грудь, что ягодица.

Дмитрий Михалыч было заслушался.

Ямщик хлопнул еще стопку и доверительно перешел на прозу: